Львенок
Шрифт:
Время от времени этот сильно информированный товарищ заглядывал в записи, сделанные им во время какого-то более серьезного, чем наш, семинара; говоря, он опирался о казенное пианино, купленное шефом на выделенные на развитие культуры деньги — их оставалось слишком много, и потому была опасность, что фонды урежут. Никто и никогда не играл на этом инструменте и даже, кажется, не отпирал его, так что он стоял здесь как материализация добрых намерений, доведенных до абсурда, а на нем возвышалась стопка из семнадцати томов чьих-то Сочинений. Фейербаум, изрекал товарищ, незаметно перебравшийся уже в девятнадцатый век, учил, что человек создал из Бога картину; Салайка как раз дочитал восьмидесятую страницу своей халтуры, Дудек сзади громко захрапел, и инструктор умолк, отпил немного воды и объявил нам, что
Этот милейший конферанс подарил мне несколько приятных минут забвения: я отвлекся от терзаний и потрясений, и убаюкивающее течение сознания унесло меня на просторы прошедшего времени, которое всегда лучше времени настоящего. Я будто снова очутился в горах, в шикарной вилле, принадлежавшей когда-то богачу и политику Прайссу. Я ел там пять раз в день блюда со сказочными названиями, приготовленные студентками Института питания, которые проходили на кухне обязательную практику; сонный от переедания, я слушал лекции о всех источниках и всех составных частях марксизма, а вечера проводил внизу в баре, где Прайссов патефон наигрывал Прайссовы фокстроты и чарльстоны, где пили вино, подаваемое (по-моему, по собственной инициативе) управляющим виллы, танцевали до поздней ночи, а потом до самого утра блевали в многочисленных туалетах, которые знаменитый миллионер велел понатыкать практически повсюду.
Но все меняется. В память о тех роскошных временах сохранился только этот вот жалкий инструктор, который хотя и рассказывал нам то же самое, что прежние бойкие проповедники из горных шале, но был куда забавнее. Человек, как раз говорил он, произошел, согласно Энгельсу, от очеловеченной обезьяны, и случилось это, когда обезьяна поняла, что большой палец на руке она может отставить от остальных четырех.
А тогда на той самой даче была одна стройная блондинка, очень прогрессивная; я дразнил ее, распевая английские шлягеры, а потом задабривал стишками, которые писал в ее честь. «В сосуде, из которого взяла ты красоту свою, Ирэна, от искры, что еще горела, вспыхнул огонь — и все спалил дотла.» Вот какие я писал стихи — и даже и лучше писал. Потом я включил их в мой первый поэтический сборник и прославился. Именно после этой книги меня стали считать умеренным борцом в рамках закона.
Интересно, а смог ли бы я и сегодня написать что-то подобное… ох, не надо мне было этого спрашивать! Приятные воспоминания отступили, и я очутился в железном объятии мыслей о барышне Серебряной, этой прекрасной и вероломной лицемерке. Моему внутреннему взору вновь предстала сцена в прихожей, и я снова мгновенно поглупел; поглупел настолько, что сказал себе: это невозможно, мы уже добрались до самого конца, и преступником должен оказаться кто-нибудь, кого я знаю с самой первой страницы, кто-нибудь, сыгравший в этом фарсе важную роль; никто новый и незнакомый появиться не может. Но тут я опомнился. А почему нет, собственно? Жизнь не всегда подчиняется четким правилам. Эта девушка полна тайн — сколько еще их приготовлено у нее в рукаве, в декольте, которое я никак не могу забыть и где скрываются полностью загорелые груди — ни у кого я такого не видел и никогда больше не увижу, и это видение завладело мною, подчинило себе, скрутило, видение глаз, ног, страстотерпной улицы, блестящих от дождя крыш, яркого кича на полночном небе, я машинально достал ручку, лектор рассказывал поучительную историю о химике, который создал искусственную мочевину и доказал этим, что человек — венец природы, Салайка перешел к чтению восемьдесят первой страницы, а я — презрев неудачу у башни танка — принялся сочинять стихотворение об этой девушке на фоне луны, об этой змее, об этой Деве, соединившей в себе все католические символы, о барышне Серебряной.
Родились у меня единственная строфа и кошмарное недовольство собой. «Кто ты, и что за тайну ты хранишь — не знаю я, влюбленный менестрель, и оттого, как с серебристых крыш, из глаз моих струится слез Мальстрем». Дальше мне придумать не удалось, я понимал, что это лишь жалкие отголоски элегии Ортена, куда более жалкие, чем то, что написал в подражание Ортену возлюбленный Ленкиной сестры, и что я попросту иссяк. Иссяк из-за неустанного рифмования на любые темы, однако и это тоже совершенно неважно, потому что эта девушка, эта чарующая проститутка, эта манящая головоломка куда прекраснее любых стихов, пускай бы их писал для нее сам Петрарка, а не какой-то там Леден, редактор и рифмоплет… «И вот огнем все выжжено дотла, и красота теперь живая — в тебе одной, и мука злая, как никогда доныне, зла.» Вот что написал я тогда той девушке на профучебе. Но всерьез я прочувствовал написанное лишь сейчас. Когда было уже поздно.
Вот вам и горький конец поэта. Я встал, будто бы направляясь в туалет, и пошел в редакционную библиотеку. На полках выстроились длинные ряды книг, которым мы помогали рождаться на свет. Среди них была и моя. Я вытащил ее, успевшую уже пожелтеть. Она так и осталась неразрезанной, вся целиком — кроме той раскритикованной некогда части, тех семи эманаций, что были посвящены блондинке, столь же активной в постели, как и в работе, Ирэне — теперь я даже не помнил ее фамилии. И того, кем она, собственно, была. Какая-то редакторша из «Сельскохозяйственного издательства». Или из «Областного издательства». Или не редакторша. Я успел позабыть ее; я раскрыл книгу, столько лет никем не раскрываемую и скончавшуюся от желтухи, и мой взгляд упал на стихотворение под названием «Акростих решимости». Текст был набран редко, буквы, стоявшие излишне далеко друг от друга, складывались в слова:
«Рассей вокруг меня угрюмых тьмы теней
и на мои истерзанные раны
излей из нежных, ясных глаз твоих елей.
Ввергай меня в несчастий океаны,
чтобы потом могла из бездн тщеты
меня извлечь, спасительница, ты!
Дай Добродетелью мне научиться звать
то, что на свете не в обыкновенье,
и — Красоты познав прикосновенье —
в блаженстве просветленном пребывать.
Червя тоски в моей душе ты подави;
к вершине по крутым взбираться скалам
решимости мне дай под знаменьем Любви,
не подменив вершины перевалом,
куда проложена тропинка та,
какой влекутся твари без хребта.
Икона звездная ты средь моих тревог!
Радость и всякого источник смысла.
Эллипс, чьи дивно соразмерны числа.
Навзикая житейских всех дорог…
Аминь.»
Я их уже толком и не помнил. Ни блондинки. Ни этого стихотворения. Помнил только, как меня попрекали этим завершающим «Аминь», под которым совершенно ничего не подразумевалось, мне просто требовалось эффектное словечко на «а» в акростих. И тем не менее историю эту я учел на будущее.
Я еще раз перечитал стихотворение. Неужели его написал я? И что, я и в самом деле так думал — или как с этим «аминь»? Это я тоже забыл. Как-то я потихоньку все перезабыл. Почему? Не знаю. Так получилось.
Я сунул сборник обратно в библиотечную общую могилу и вернулся на лекцию.
В пять мы с Блюменфельдовой ждали в кафе «Мокка» Цибулову. Даша была точно на иголках, а я чувствовал умеренное любопытство — какой же она окажется, начинающая писательница, сумевшая погрузить чешский язык в недосягаемые глубины мерзости?
Она пришла с двадцатиминутным опозданием — невыразительная, несколько прыщавая девушка с вислыми прядями светло-каштановых волос. Нервно протянула мне руку, сказала Блюменфельдовой «Привет, Даша!», сняла голубой замызганный плащ-болонью и, оставшись в (ненамного более чистом) розовом свитерке и серой юбке, села за столик. И тут же заказала ликер и закурила.