Львенок
Шрифт:
На деревенской физиономии Вашека Жамберка появилось выражение блаженства.
— Карел… я в жизни не думал, что такая красавица… может в меня…
И снова мне показалось, что своим натренированным кулаком он заехал мне прямо между глаз. Бар со всеми его посетителями завертелся вдруг колесом. И в центре этого колеса несчастья торчала клетчатая кепка.
Мне нужно было как-то утешиться. Я пошел к Блюменфельдовой. Но ее на месте не оказалось.
— А ты что, не в курсе? — удивился Салайка. — Ах да! Ты же был на сборах. Блюменфельдова теперь в корректорской. Она больше не редактор, потому что здорово проштрафилась в Союзе.
— Проштрафилась?
— Подробностей я не знаю. Ее вызывали на ковер к начальству, и она вернулась оттуда в слезах. Вот я и не полез с расспросами.
Я поднялся наверх, в корректорскую, чувствуя себя так, словно меня избили. Значит, и до тебя добрались, воительница. Ты вся без остатка отдавалась служению доброму делу, даже вагины своей не жалела, а доброе дело отомстило тебе, потому что добрые дела вообще всегда отвечают людям злом. Я нашел ее в корректорской, она сидела там в угрюмой тишине рядом со старым Вавроушеком, который был корректором еще во времена Карела Матея Чапека-Хода[42], и морщила лоб над какими-то гранками. Завидев меня, она немедленно все бросила и выбежала ко мне в коридор. Там она мгновенно закурила.
— С ума сойти! — воскликнула она. — Это старичье вообще не курит!
Даша жадно втянула дым и выпустила его изо рта и носа, дым ласково гладил ее нежные щечки; на меня глядели огромные красивые глаза.
— Во влипли, а? — сказала она, точно прочитав мои мысли.
— Да уж, — сказал я. — По самую задницу.
Она усмехнулась, заглотнула дым, как морской волк, и оперлась спиной о батарею, выставив на мое обозрение свою несравненную грудь.
— Что ты натворила в Союзе?
— Да ничего. Разве что так ни разу и не встретилась с теми мудрейшими, к которым меня командировал Эмил. Мне не повезло. Кто же знал, что как раз тогда этому гребаному Николаеву приспичит вылезти со своими нравоучениями?!
Резкий спуск вниз по сословной лестнице только усилил ее беззаветную любовь к крепким словечкам. Меня это порадовало.
— А за что Эмил тебя прогнал?
— Да из-за справки о проживании. В другой раз буду умнее. Понимаешь, я написала там все по-честному, а получился список персон нон-грата. И главное — все они до единого были в этом докладе Николаева. Представляешь, все до единого!
— Тогда я больше не удивляюсь, — сказал я. — А что профсоюз?
— Брось ты свои глупые шутки!
Я извинился.
— А как ты? Как армия? Как барышня Серебряная?
— Нормально, — отозвался я коротко и сменил тему. В моем нынешнем состоянии я был не в силах беседовать об этой змее. — Когда ты скажешь Цибуловой, что мы ее не издадим?
Даша доверчиво взяла меня за руку, проехавшись грудью по моему рукаву.
— Поможешь мне с этим, хорошо? Я встречаюсь с ней завтра днем.
— Без вопросов. Если ты считаешь, что так нужно. Правда… — я запнулся. — Правда, сегодня я за нее не вступился. Все так гнусно сложилось, что…
— Да ладно, не оправдывайся. Придется все начинать сызнова.
— За нее вступился только молодой Гартман, — сказал я, чтобы у нее не создалось впечатления, что все ее усилия были напрасны. Я хотел ее порадовать, но она нахмурилась.
— А Ферда Гезкий?
— Ну… он…
— Ясно. Так я и думала. Знаешь, Карличек, — склонилась она ко мне, и я снова ощутил сквозь рукав телесную упругость моей милой соратницы, которая, впрочем, никак не могла помочь мне в моей собственной битве. — Я ведь такой позор пережила. Они же подрались из-за мета в «Редуте».
— Подрались?
— Ну да. По-настоящему, на кулаках. И молодой Гартман разбил Ферде нос.
— А ты, значит, стала для него наградой?
— Слушай, пока ты на своих пушках катался, на тебя случайно кокос не падал?
Даша обиделась.
— Так они что же, просто так, бескорыстно?
— Естественно! — взвилась она. — Неужели ты считаешь, что мне могут нравиться такие мужики? Знаешь, кто мой идеал?
На бледном семитском личике появилось мечтательное выражение. Такую Дашу я видел впервые. Обычно она походила на Бар-Кохбу.
— Не знаю. Может, я?
— Жан Марэ, — вздохнула она, а потом вздохнула еще раз, горестно: — Но такие у нас вообще не водятся. Вот в Союзе…
— Глебкин? — поинтересовался я ехидно.
— Отличный парень, между прочим, — сказала она с чувством. — Доит сейчас, бедняжка, коров на целине. Но долго он их там доить не будет!
Она снова превратилась в отважного еврейского воина.
— Слушай, а ты не слишком большой оптимист?
— Черта с два, — весело откликнулась она. — Это все миниатюрные трудности роста. И я отправляюсь бороться с ними в корректорскую. Счастливо!
Она послала мне воздушный поцелуй и ушла.
Иди-иди, подумал я. Ничему-то тебя жизнь не научила.
А тебя, приятель, спросил мета мой собственный внутренний голос, тебя она чему-нибудь учит? Что если твоя барышня Серебряная вся насквозь фальшивая?
Глава четырнадцатая
Сцена с Цибуловой
И вновь ночь, полная терзаний. И боли в желудке, вызванные жуткими открытиями вчерашнего дня.
Назавтра в нашем редакционном красном уголке состоялась лекция для редакторов: какой-то мужичок рассказывал нам о древнегреческих философах, которых звали Сократ, Платтен и Аристон. Про Сократа мы узнали, что он ничего не знал, Платтен прожил часть жизни в пещере, отбрасывая на стену тени, а Аристон умер от язвы желудка. Рядом со мной сидел Салайка, который старательно вычитывал под столом халтуру — полученную им от вдовы латинского переводчика корректуру «Энеиды» — и вообще не слушал лектора; затем инструктор перешел к еще более любопытной личности — предшественнику Аристона по имени Геркулес, поучавшему, что все течет, что позднее было гораздо более точно сформулировано товарищем Сталиным в произведении «О диалектическом и историческом материализме».