Лягушки
Шрифт:
— Сашенька, я и впрямь спешу. И машина не моя, а Театрального общества. Она ко мне прикреплена, но держать долго я её не могу.
— Ну да, ты же государственный человек…
— Я так забронзовела и постарела?
— Потом отвечу, — сказал Ковригин и отправился к компьютеру.
— Один экземпляр пьесы испеки для меня!
— С чего бы вдруг? — спросил Ковригин.
— Бумаги я привезла много, и я помню машинописный экземпляр сочинения, там над названием "Веселие царицы Московской" ручкой было выведено: "Посвящаю Н. С."
— И что? — спросил Ковригин.
— Потом ты эти слова зачеркнул и вывел: "Посвящается моему давнему приятелю Ю. Б." И будто бы передал ему право распоряжаться сочинением.
— Было такое, — кивнул Ковригин. — По пьяни и из сострадания к нищему Блинову. Ты хочешь, чтобы я восстановил посвящение тебе?
— Да, — сказала Свиридова.
— Для тебя это важно?
— Важно, — сказала Свиридова.
— Хорошо, — сказал Ковригин. — А пока гуляй, подставляй лицо солнцу…
— Сначала я всё же прослежу, появится ли посвящение "Н. С."
Появилось. Ковригин взглянул на присевшую рядом Свиридову. Принтер выталкивал из себя страницу за страницей, и он был принтер-спринтер, через полчаса работу свою должен был закончить, а стало быть, и отпустить Свиридову в Москву или Эдинбург. А Ковригину отчего-то возжелалось, чтобы общение со Свиридовой продолжилось.
— Что ты на меня так смотришь? — спросила Свиридова.
— А как я на тебя смотрю?
— Я и сама не знаю как…
— Просто мне на тебя приятно смотреть, — сказал Ковригин. — И вот ещё такая странность… Последние годы я видел тебя издалека. Из зрительного зала. Или сидя у телевизора. И узнавал о тебе по премьерам. Там ты ВИП-персона. То есть существо чрезвычайно значительное и недоступное, не имеющее возраста или пребывающее в возрасте президента либо губернаторши… Так, ещё пять страниц… Раскладывай… А вблизи ты куда приятнее и моложе…
— Ещё бы! — рассмеялась Свиридова. — Я моложе тебя!
— Как это? — удивился Ковригин.
— Я моложе тебя на три месяца, — сказала Свиридова. — Раньше ты помнил про мой день рождения. Теперь забыл. Просто я рано начала. В театр и в кино меня взяли на четвёртом курсе. И вот, видимо, доросла до старух.
— В Синежтуре, в суете, я тебя невнимательно разглядел. Но сейчас разглядываю. Какая же ты старуха. Ты и впрямь моложе меня!
— Подтяжек, кстати, не делала, — сказала Свиридова.
— Тело, лицо и осанка у тебя на двадцать пять лет. Ну, ты и сама знаешь… Я сейчас про другое… — Ковригин явно волновался. — Дувакин сказал, что ты сама вызвалась съездить сюда курьером… Почему?
— Болтун твой Дувакин! — нахмурилась Свиридова.
— Наврал? — удивился Ковригин.
— Ну… — замялась Свиридова. — Ну, не совсем наврал… Но неточно выразился. Ну, напросилась! Хотела тебя повидать. И в себе кое-что проверить…
— Так… — принялся постукивать ладонью по стопкам бумаги Ковригин с намерением придать экземплярам ровность типографской аккуратности. — Закончили. Хороший принтер. Четыре экземпляра. Два мне, один — Дувакину, один — тебе. Давай его.
Свиридова придвинулась к нему, струи её волос коснулись щеки Ковригина, и Ковригин понял, что печь он протопил не зря, Свиридова в его хоромине ночевать останется, и он её желанию противиться не будет, а как и где проведёт ночь водитель Коля (хоть бы и на кухонном диване), это уж его, Колино, дело. Впрочем, присутствие Коли в саду и возможность проявлений настырных интересов Кардиганова-Амазонкина порыв Ковригина пригасили. Он, к удивлению Свиридовой, отодвинулся от неё, быстро надписал на последней странице: "Милой и по-прежнему юной… (над последним словом поразмышлял и выбрал)… Наташке с Трифоновки. А. Ковригин". Свиридову, показалось Ковригину, надпись не обрадовала, будто она ожидала более пылких слов. Или вообще — неизвестно чего…
— По-прежнему юной… Комплимент этот вызван чем? — спросила Свиридова. — Вежливостью? Или милостью к старухе?
Ковригин возмутился. Искренне возмутился. Попытался объяснить своё возмущение Наталье. Да, были годы влюблённости студента Ковригина в студентку же Наташу Свиридову. Судьба столкнула их во втором номере троллейбуса. Ковригин, по утрам направлявшийся со Второй Мещанской в МГУ, на Моховую, садился в троллейбус у Банного переулка. У Рижского же вокзала, остановкой раньше, корму троллейбуса, где удачнее проходили встречи с контролёрами, забивали будущие звёзды театра и кино из знаменитого общежития на Трифоновской улице. Ковригина не раз утренняя толкотня прижимала к рослой щепкинке, русоволосой, с зелеными глазами, у Малого театра она и выходила. Выяснилось, училась она на курсе с одноклассником Ковригина Севкой Лариным. При случае Ковригин не удержался и начал мямлить какие-то слова о девице из Щепки. Выслушав их, ушлый Севка рассмеялся. "Это ты про Наташку, что ли, из Омска? Я тебя поздравляю! Неужели у вас на факультете девок нормальных нет?" — "А эта чем нехороша?" — "Очень многим и для многих хороша! — продолжал веселиться Ларин. — В преферанс прекрасно играет и людьми прекрасно играет. Далеко и быстро пойдёт. В народные артистки пойдёт. Отыщет влиятельного старичка и вперёд!" Ковригин надулся. Хотел было дать приятелю в морду, ну и что вышло бы? "Да не досадуй ты так. Ну, влюбился и влюбился, — сказал Ларин, — пройдет. Я тоже влюблялся в неё, но прошло… Потому как любовь к ней — мыльный пузырь размером с аэростат… И вообще советую тебе наперёд: не связывайся с актрисами, все мы — ненормальные и продажные!"
Однако не проходило. Ковригин ещё долго плавал и кувыркался в перламутровой ёмкости мыльного пузыря. Наваждение наваждением, говорил он себе, но муки любви (да и муки ли это были?) вызывали его удовольствия. Сейчас они и вовсе могли показаться состоянием счастья. Именно тогда он и ринулся в авантюру — сочинять пьесу для Свиридовой. Чем закончилось его безрассудство — известно. Но и после резолюции начинающей звезды наваждение продолжалось. Другое дело, что отлупленный розгами юноша не позволял себе приближаться к Свиридовой. А притихло наваждение, лишь когда Ковригин узнал, что вблизи Свиридовой возник Покровитель или Опекун, удачливый, ноздрями чующий ветры соответствий режиссёр Демисезонов, взявший Натали в жёны. "С этого дяди, — был уверен Севка Ларин, — всё у неё началось и заплясало Камаринскую"!
— Никакой резолюции на твою пьесу я не накладывала, — опечалилась Свиридова. — Извини, Сашенька, я тогда пьесу не прочла… Это была резолюция Демисезонова.
— Опекуна, — сказал Ковригин.
— Если тебе так хочется, то — опекуна, — сказала Свиридова. — Он был опытен и неглуп и много дал мне, провинциальной, но наглой барышне. А то бы я пошла по рукам. Романтики же, вроде тебя, робея, держались от меня подальше. Но он сделал меня и циничной. Твоё право осуждать мои первые киношные и театральные годы.
— Я тебя нисколько не осуждаю! Упаси Боже! — воскликнул Ковригин. — Просто удивляюсь твоей молодости. Говорю же, в последние годы чаще я видел тебя издалека, в серьёзных, порой и возрастных ролях. И ещё — какой-то попечительницей, соправителем фонда, депутатами, Фурцевой какой-то. А ты же девчонка, почти та же самая, к какой толпа или судьба прижимала меня во втором троллейбусе на Первой Мещанской!
"До судьбы договорился!" — удивился себе Ковригин. А перед тем в запале он чуть было не вспомнил вслух о том, что оценить, как молодо и призывно её тело, он смог еще в гостинице Синежтура. Но замолчал в растерянности, признание его могло оказаться бестактным, не исключено, что Натали, по причине возбужденности местным гостеприимством организма, не держала в памяти никаких знаний о визите в номер Ковригина. Или она до сих пор думала, что посещала Василия Караваева, но не дождалась от него чтения сонетов.