Лягушки
Шрифт:
Опята были поджарены, чернушки отварены в подобающем солевом растворе, Ковригин ими закусил жидкости, так и не изошедшие и не испарившиеся со дня посещения им с красавицей Хмелёвой храма гражданских состояний, улёгся в мечтаниях на диван и стал слушать музыку позднего Римского-Корсакова, у кого в учениках ходили Стравинский и С. С. Прокофьев. Мечтания же его были кратковременные и мелкосрочные, не уходили в туманы дальше завтрашнего дня, а завтра Ковригин положил себе валяться на диване в тепле, лениво шевелить пальцами ног, ощущать себя симбирским помещиком Обломовым и читать приятные тексты. Какие же такие приятные тексты? Увидел на подоконнике стопку книг и на корешке одной из них слова — "Царевна Софья и Пётр. Драма Софьи". "Чур меня! — выругался Ковригин. — Нарочно, что ли, подсовывают? Ну, нет, никаких Софий и Петров"! Несколько лет назад на чердаке Ковригин откопал восемь томов, приобретённых, видимо, дедом, Салтыкова-Щедрина, изданных в 1918 году на дешёвой газетной бумаге, теперь жёлтой. С ятями и прочими приметами ушедшего времени. Вот завтра и можно было бы получать удовольствие, перечитывая, скажем, "Губернские записки" молодого Михаила Евграфовича, увлечённого в ту пору текстами Гоголя… К деяниям бессмысленным его призвал звонок из Москвы.
— Сан Дреич! — услышал он. — Опята-то прошли. А ты не появляешься. В гости не зовёшь, опятами не угощаешь. Так ты держишь слово. Или ты накормлен и обласкан курьерами?
— Марина, ты, что ли? — не сразу сообразил Ковригин.
— Я! А кто же?
Марина была секретарём издателя Дувакина.
— Дувакин вас ещё не разогнал?
— Он бы и разогнал! — обрадовалась Марина. — Но нас спас благодетель. Ты, Сан Дреич. Деньгами обеспечил и порадовал читателей. Читали, читали мы Лобастова. И ржали.
— Так уж и ржали? — позволил себе высказать сомнение Ковригин.
— Ты гадаешь, с чего бы я тебе звоню. Соскучилась, не вру. Но звоню я по приказу и поручению свирепого Петра Дмитриевича.
— Это что за приказ и поручение?
— Отправить тебя в командировку в Средний Синежтур. Выправить тебе проездные, суточные, квартирные, представительские. Выяснить, на сколько дней ты отправишься и как — поездом, самолётом…
— Дурижаблем, — сказал Ковригин.
— Каким дурижаблем? — удивилась Марина. — Ах да, "Записки Лобастова"…
— Его на днях не забирали в дурдом? — поинтересовался Ковригин. — А потом не выпустили ли на выходные? Этого вашего Петра Дмитриевича?
— Он так и думал, что ты его сразу обхамишь, — вздохнула Марина. — И бросишь трубку. А потому и попросил меня упредить твой гнев и упрямство.
— Считай, что упредила, — сказал Ковригин. — А этот рыцарь сидит небось рядом с тобой?
— Угадал, — сказал Дувакин. И сразу перешел в атаку: — Ты лучше скажи, что ты наговорил благороднейшей и прекрасной Наталье Борисовне Свиридовой?
— Что думал, — сказал Ковригин, — то и наговорил.
— Не знаю, не знаю, — сказал Дувакин. — А только, когда она доставила твою пьесу, вся дрожала и была в гневе!
— Вся дрожала и пьесу швырнула тебе в лицо в справедливом гневе?
— Ну, это я так, образно говоря… — сказал Дувакин. — Но предисловие к твоей пьесе писать она отказалась и потребовала снять посвящение Н. С.
— Посвящение — не её дело. Это дело автора, — сердито сказал Ковригин.
— Ладно, — сказал Дувакин. — Но тебе нужно срочно ехать в Синежтур.
— С чего бы это? — удивился Ковригин.
— Синежтур бурлит и жаждет тебя линчевать. Ты лишил город его гордости и всеобщей любимицы, актрисы Хмелёвой. Каким-то образом стало известно о твоем с ней путешествии в Москву.
— И какой же мне резон привозить самого себя на суд Линча? — спросил Ковригин.
— Ты увёз, ты и должен вернуть. Или спасти. Если, конечно, не трус.
— Это чьи слова "если не трус"? Твои или ещё кого-то? — спросил Ковригин.
— Это мнение Синежтура. И Острецова, в частности.
— Острецов, как ты помнишь, — сказал Ковригин, — побывал у меня со своими подносами. Проведя перед тем следственные действия и изучив документы. Я ему выложил всё, о чём знал. Но у него засело в голове, что в Журине, в замке, кто-то сидит в тайнике, ему недоступном, и временами тяжко воет, и этот кто-то — Хмелёва. И еще засело в сознании Острецова, что именно я способен проникнуть в застенки…
— Знаю, знаю, — сказал Дувакин. — Вот и съезди. Хоть на два дня. А в командировочной бумаге цель назовём — очерк о синежтурских подносах.
— Потом вы дадите репортаж с картинками о расправе надо мной, — сказал Ковригин, — на Площади Каменной Бабы и увеличите тираж журнала…
— Не шути так, — сказал Дувакин. — Ты нам нужен как автор "Записок Лобастова".
— Ты представляешь, Петя, — сказал Ковригин, — сколько дней звучат стоны и вопли в простенке, где нет ни кухни, ни отхожего места…
— Как ты поедешь? — спросил Дувакин. — Можешь чартером, на самолёте Острецова…
— Петя, — сказал Ковригин. — Я, между прочим, лекции должен читать. Цикл их… Как раз время подошло.
— Должен тебя огорчить, — сказал Дувакин. — Я звонил твоему ректору Лукину, и он мне сообщил, что у них учебный процесс сдвигается, из-за гриппа, из-за масок, из-за кризиса, ещё там из-за чего-то, и тебе влезать на кафедру придётся в лучшем случае через месяц. Так, как ты будешь добираться до Синежтура?
— Дирижаблем, — сказал Ковригин.
— Хорошо, передам Острецову про дирижабль… Ковригин в сердцах выключил мобильный.
И всё же Ковригин полетел в Средний Синежтур. Обычным рейсом. Из Домодедова.
49
Сомнения его были поколеблены. Звонком троих. Номер его телефона, естественно, им подсказал Дувакин. Трое звонивших были — подруга Хмелёвой, байкерша Алина, её ухажёр, летчик, и главное — Вера Алексеевна Антонова. По их сведениям, томится в простенке или в застенке именно Леночка Хмелёва, и необходимы его присутствие, его способности, или особенности, ради вызволения Хмелёвой. "Это серьезно, — сказала Антонова. — Прилетайте. Обо всём расскажу. Поверьте мне…"
Вере Алексеевне Антоновой Ковригин не поверить не мог.