Лягушки
Шрифт:
Остановился, лишь когда оба чёрных мешка были забиты грибами. Платком же сцепил мешки и взвалил их на плечи. Ощутил себя Вакулой, ещё не озадаченным мыслями о черевичках. Мысли у него были приземленно-житейские, в горячности удачи возникло желание совершить вторую ходку в лес. Теперь уже с тремя мешками, секатором на длинном шесте, с веревками или — лучше! — с кушаком.
Откуда-то из елей выдвинулся Кардиганов-Амазонкин с лукошком, полным опятами.
— Коли бы не рыболов, — сказал Амазонкин, — мы бы оплошали.
— Может быть, — сказал Ковригин. — А стерлядь он поймал?
— Поймал! Ему да и не поймать!
— А он кто, рыболов-то? — спросил Ковригин.
— Не знаю, — сказал Амазонкин. — Поймал стерлядь и уехал.
— Куда?
— Не знаю! — рассмеялся Амазонкин. — Я к стерляди не допущен. А чтой-то вы столько опят набрали? Пожадничали? Не подумали, что вам придётся обрабатывать их всю ночь?
И унёсся к садам-огородам с лукошком в руке.
"Он-то за полчаса лукошко одолеет! — подумал Ковригин. — А мне и ночи не хватит…" Желание возвращаться в лес с новыми мешками тотчас пропало.
Матушка держала в хозяйстве ванну неизвестного происхождения. Ванна была заведена для хранения в ней подарочно-падшего навоза. Были сезоны, садоводы и огородники с ведрами и скребками ходили по тропам коровьего стада и конных пастухов с подпасками. Ковригина с Антониной мать не раз отправляла в экспедиции за испускавшими ещё пар удобрениями. Навозом Ковригин давно не увлекался, овощи и картошку проще было закупать в магазинах, ванна лежала в сарае пустая и чистая. Ковригин высыпал в неё опята из мешков, они разместились в ванне с горкой. Вёдер шесть, не меньше…
Темны в конце октября вечера, и холодна вода в трубах поселковой водокачки.
— Что делать, Тонь? — спросил Ковригин.
Спросил так, будто полчаса назад он говорил с сестрой о мелком житейском затруднении, а ничего серьёзного в их отношениях не было.
— А что такое? — встревожилась Антонина.
— Опята пошли, — сказал Ковригин. — Мне подфартило, и я по жадности нарезал шесть вёдер. Они молоденькие, чистые, но вода холодная. Я, конечно, готов просидеть ночь на кухне, очистить грибы, но дальше-то с ними что делать?
— Очисти, промой, — сказала Антонина. — А я с утра приеду.
И приехала. День опять был сухой, безветренный, и Антонина сняла не только куртку, но и зелёный свитер, в желании подставить тело солнечным лучам, но долго прохаживаться в топ-маечке не смогла. Ветерок с северо-востока иногда приносил студёные воздушные струи.
— Гладкая ты стала женщина, гладкая, — оценил сестру Ковригин. — Отъелась…
— А сам-то! — отмахнулась от него Антонина. — И ещё навязываешь мне тонну опят… Кстати, чего это ты не убрал колышки с верёвками?
— Времени не было, — сказал Ковригин. — Дувакин озаботил заказами.
— Петечка рассказывал. Говорит, ты испёк шедевр. Почитаем. Так. Пойдём на кухню. У меня немного времени. Надо ещё школьников забирать домой.
— Машину можешь взять, — сказал Ковригин. Мне она не нужна. Я — пешеход.
— Ты что, не увидел мой автомобиль? — удивилась Антонина. — Я сейчас разъезжаю на "ситроене" Прохорова. А он в командировке. Заканчивает объект. Надо полагать, секретный.
О подруге и дизайнерше Ирине Ковригин спрашивать не стал. Да и не успел бы. Шагнув в домик кухни, Антонина чуть ли не рухнула, издав вскрик то ли радости, то ли ужаса. Тазами с мытыми опятами кухня была заставлена.
— Ну, ты, Ковригин, даёшь! И это ты всё набрал?
— За час, — сказал Ковригин.
— Сам-то хоть жарил?
— Большую сковородку, — сказал Ковригин. — И рис отваривал. Объелся.
— Хорошо. Готовить буду в Москве. Для тебя заморожу. Давай погрузим в багажник, и я полечу. Приехать смогу теперь лишь в воскресенье. У Серёжки занятия и по субботам. А к воскресенью все опята выберут. Досадно.
— Звери, — сказал Ковригин.
— Кто звери?
— Те, кто заставляет детей сидеть в лицеях по субботам.
— Да! Погоди! Ты просил узнать у Прохорова про журинские картинки и рассказы отца. Я звонила Прохорову. Ничего вспомнить он не мог. Мол, весь в запарке и куче дел… Сказал только: "Черёмуховая пасть"!
— Какая такая черёмуховая пасть? — удивился Ковригин.
— А я почём знаю, — сказала Антонина. — Прохоров будет звонить, переспрошу. Бегу. Только бы в пробку не попасть. А ты что, снова поедешь в Синежтур?
— С чего ты взяла?
— Дувакин сказал.
А уж грибы были уложены в багажнике.
— Пусть сам и едет, — проворчал Ковригин.
— А как твоя привозная невеста? — спросила Антонина. — Как протекает её беременность? Нормально ли?
Съязвила всё-таки…
— Она мне не невеста, — нахмурился Ковригин. — И она не беременна. А сейчас она вроде бы пропала.
— Вот как! — удивилась Антонина.
Какие чувства возникли тут же в благородной нынче Антонине, вызнавать Ковригин не стал. Да и не смог бы. То ли сострадание к лопуху-братцу, то ли, напротив, радость в связи с освобождением его же от чар (оков) несомненной авантюристки и пройдохи. Антонина обняла брата и расцеловала его. С минуту они стояли, прижавшись друг к другу, растроганные, очищенные от скверны сегодняшним примирением. Обиды и досады отлетели от них.
— Ну, ладно, ладно, — заспешила Антонина. — А то я сейчас слёзы пушу.
И укатил желтый "ситроен".
"Что-то я должен был запомнить… — соображал Ковригин. — Черёмуховую пасть. Вот что!"
Теперь он был уверен, что слышал эти два слова от отца. Но о чём они, вспомнить не мог.
Ночное бдение с грибами заставило его придремать, но утром азарт снова погнал его в лес. В лесу было, как на Тверской. Знающие места люди из ближайших посёлков Троицкого и Любучан заготовки на зиму произвели. Сейчас же прочёсывали лес любители из здешних садово-огороднических товариществ с собаками, гостями и малышами дошкольных лет. В общем люди бестолковые. Разговаривали громко и нагло, этакими хозяевами природы, часто матерились, пили пиво из горла и швыряли бутылки и жестяные банки на землю. Доводилось Ковригину в этой толкотне что-то срезать или сорвать, как тут же вблизи него возникала стая нахальных рыл, посчитавших, что и им тут от леса достанется. "Нет, всё, домой, — решил Ковригин. — Это не лес, это очередь в общественный туалет". Последняя мысль показалась Ковригину странной или даже коряво-боковым отростком странной мысли. Но прогонять её он не стал. А в пакете у него уже ждали кухонных преобразований килограмма два опят, увы, переросших, и штук двадцать чернушек средних величин, то есть с блюдце в окружности.