Лям и Петрик
Шрифт:
— Если не знаешь, держи прямо! Да поживее!
Петрика так и подмывало пуститься в пляс. Ему не сиделось на месте. Он летел в широко раскрывшиеся просторы, легко, как птица, навстречу чудесно пропахшей запахами дороге. Сегодня случится что-то невиданно хорошее! В лицо хлещет ароматный ветер. Но-о! Пошел! Значит, все идет, как ему хотелось, — он едет в Херсон! Плывут, плывут душистые степи!
Лишь с балкона гостиницы по-настоящему видно, как красив этот город. Улицы подметены чисто-чисто, будто полы в комнатах. На каждом углу стоят бабы с подсолнухами. А зачем такие высокие трубы и как до них дотянуться? И как люди забираются на
Тут, если отстанешь на два шага, навеки заблудишься. Деревенского мужика здесь совсем не видать — сплошь господа. Только там, на окраине, где торчат высокие трубы, порой попадаются люди попривычней, свои, а здесь, поближе к гостинице, таких не увидишь.
Петрик поставил лошадь, задал ей корму и не знал, что дальше делать. Он поднялся к Йотелю спросить, можно ли ему пойти в город.
В коридоре гостиницы кто-то обогнал его. Неужели Йося Либерс? Но ведь он уехал домой? И потом, этот человек одет не в долгополый сюртук, а в куцый пиджак и проскочил, суетливо дергаясь, как шафер на свадьбе.
Петрик болтался по коридору, не зная, в какую дверь толкнуться. Ему было неловко перед коридорным — тот еще подумает, что он хочет что-нибудь стащить: вот эти длинные половики или ту полированную тумбочку.
Услышав за одной дверью голос Йотеля, Петрик подошел, открыл ее и, пораженный, хотел сразу же захлопнуть обратно, но устремленный на него вопросительный взгляд Йотеля заставил Петрика войти в номер. За столом сидел помещик Лукьянов.
Окутанный сигарным дымом, он с карандашом в руке разбирал какие-то бумаги и даже не поднял головы. Под его расстегнутой жилеткой топорщилась крахмальная сорочка, из которой выглядывала жирная грудь, поросшая густым, блестящим волосом.
Петрик, позабыв, за чем он сюда явился, растерянно вертел в руках кнут.
Йотель велел ему выйти.
Петрик ушел из гостиницы на рассвете. Незнакомый город дохнул на него свежестью, благолепием. Еще в конюшне Петрик решил начать поиски Ляма и больше сюда не возвращаться. Он шагал по утренним, отдохнувшим, вымытым улицам, радуясь, что Лям живет и работает в таком прекрасном городе, среди важных, нарядных херсонцев. Наверно, и Лям стал уже таким, не то что он, грязный оборвыш.
Здесь все по-иному. Даже рабочие, которые разбирают груду камней и мостят улицу, особенные, не такие, каких Петрик встречал на лукьяновском подворье или на мельнице. Сразу видно, что это мастера своего дела, хорошо знают город, понимают что к чему. Если б они разрешили, Петрик с радостью остался бы и поучился у них мостить улицы.
Но потом, когда Петрик попал на вокзал и увидел высокие потолки, увидел маневрирующие на путях составы, услышал свистки паровозов, ему захотелось навсегда остаться возле поездов. А когда он очутился в порту и увидел баржи и водолаза, который в своем странном костюме со шлангом, прикрученным к насосу, спускался под воду, Петрик захотел остаться именно здесь.
Их тогда на весь город было бы всего два земляка из одного местечка — он да Лям.
Но Ляма он нигде не встретил, а как достать работу, не знал. Петрик сидел на бульваре и поглядывал на девушек. Почти все они напоминали ему Переле. Счастливые девушки! Петрика так тянуло к ним!
Дело шло к вечеру. На улицах и бульварах становилось все оживленней, а Петрика охватила тоска: видно, из его поисков и скитаний ничего не выйдет. Где-то здесь поблизости гостиница, а там, в бричке, у него кусок хлеба и чехонь.
Конюшня
Ночью его кто-то затормошил. Он открыл глаза. Темно. Чья-то огромная рука лежала на нем, а незнакомый голос говорил:
— Хозяин зовет! Ступай!
Спросонок Петрик едва нашел в темноте полушубок, с которым никогда не расставался, нашарил мешочек с хлебом и перекинул его через плечо, готовый в путь-дорогу. Его, наверное, зовут, чтобы прогнать на все четыре стороны.
Словно в полусне, поднялся он по лестнице и ткнул дверь.
Однако это какой-то чужой номер! Всюду дым, кричат, шумят. Он хотел было сразу же уйти, но кто-то схватил его за мешочек и с силой усадил на колени, лицом к собравшимся.
В висках застучало. Перед глазами замельтешили раскрытые гогочущие рты. Люди вокруг паясничали, кривлялись, точно ряженые, которые ходили колядовать со звездой у них по селу. А чья-то коленка подбрасывала его с такой силой, что мешочек на нем плясал вверх-вниз, вверх-вниз.
Смутившийся Петрик все же узнал расплывшегося Йотеля и Йосю Либерса. Очнувшись, он дернулся, чтобы увидеть, кто же посадил его к себе на колени, и обмер: его подбрасывал помещик Лукьянов.
Йотель, припадая к помещику, заплетающимся языком сказал:
— Отпусти моего кучеренка! Красенко, на, пей! Лакай! Потом отвезешь пана Лукьянова на станцию.
Йотель был в отличнейшем настроении. Сегодня ему удалось отбить очередную атаку. Лукьянов последнее время что-то слишком усердно подбивал его выпить, рассчитывал, видно, подпоить Йотеля и выудить у него тайну чешуи. И вот теперь они спаивали друг друга. Лукьянов задавал самые каверзные вопросы, но Йотель отвечал ему все время одним и тем же: опрокидывал бутылку в бокал.
Эта хитроумная игра двух прожженных дельцов тянулась часами. Наконец Лукьянов начал сдавать и в пьяном угаре даже позабыл, ради чего он стремился к выпивке.
— Не все ли равно, в конце концов? Главное, денежки.
Перед глазами Петрика все время мелькали Либерс, Йотель, пан Лукьянов и две бесстыжие девицы.
Повсюду, где только было свободное место, громоздились изделия кухни, всяческие закуски, роскошные блюда. Но над всем царили нарядные бутылки, которые, кажется, сами собой опрокидывались в бокалы, заливали скатерти, сами собой вставали, выпрямлялись и переходили из рук в руки под пьяные выкрики разинутых ртов, обжигающих, точно взятый с пылу кусок мяса.
Йотель, держа в каждой руке по бокалу вина, двинулся в сопровождении младшей девицы к изумленному Петрику, застывшему у порога в полушубке, с мешочком на спине.
Большеротая девица отчаянно хохотала и, подмигивая Петрику, показывала на бокал:
— Ну-ка, ну-ка, мужичок!
Петрик не шелохнулся. Девица изогнулась и как бы крадучись прижала большие красные губы к одному из бокалов, и Йотель опрокинул бокал прямо в нее. А она, разинув до отказа рот, так что все до гортани было у нее видно, повернулась к Петрику и всем телом прильнула к нему. Петрик вздрогнул и выпил вино. Девица больше не отставала от него. Каждое ее прикосновение к Петрику сопровождалось гоготом окружающих, а его оно обжигало и вместе с тем вызывало отвращение. В голове у него помутилось: совершенно ясно — под тонким зеленым платьем на девице ничего не было, даже сорочки.