Лям и Петрик
Шрифт:
Сквозь окно просачивался скудный ночной свет, и Петрик в полумраке видел, как мужчина стелется, и по ухваткам узнал Аршина.
У соседнего окна женщина сбрасывала с себя лишние одежды и с каждой минутой становилась стройней. Петрик был вне себя от радости и нетерпения. Он в полутьме приблизился к ней и с каким-то всхлипыванием выдохнул:
— Элька!
Аршин устроился на своем ложе из стульев, затем присел и опустил голову.
Петрик рассказал все, что случилось с ним и с Лямом и каким образом он очутился здесь.
Элька успокоила его, а потом
— Остерегайся Йотеля… Это темная личность… Он из нашего местечка…
— Из нашего местечка?
— Да, только ты его не знаешь. Он уехал от нас еще смолоду. Впрочем, хорошо, что ты у него. Это может пригодиться… Мы случайно попали сюда и, как на грех, встретили его здесь, в гостинице. Дай бог, чтобы ничего дурного не случилось!
Петрик неохотно послушался Эльку, когда она велела ему идти спать. Его переполнила благодарность к ней. Он благоговел перед ее делами, преклонялся перед ней за то, что ей приходится скрываться, за то, что она такая решительная, стойкая, то есть за все то, за что ее многие ненавидят. За нее он готов хоть в огонь и в воду!
Ложе, на котором он пристроился, жгло его огнем, точно все увиденное и услышанное сегодня подстилкой легло ему под бок. Он долго ворочался у себя, пока наконец не уснул с горячей надеждой на какие-то важные дела и с тревожным ощущением того, что в соседнем номере, несмотря на полночный час, все еще горит свет и там вышагивает толстый господин, глухо топая босыми ногами так, что топот этот разносится по всем номерам. Время от времени топот затихал, словно тамошний жилец затаился и готовит новые козни на погибель своим ненавистникам.
[21]
Если правда то, о чем болтал коридорный про мать, то Петрику остается только лечь и помереть или бежать домой и бухнуться матери в ноги.
Все же Петрику хотелось чуть-чуть пофорсить перед Элькой: выпил, мол! Ведь такое бывает только со взрослыми, а с ним случилось сейчас, и впервые. На него вдруг нахлынуло ощущение взрослости и точно день его жизни стал безмерно широким и емким. Хотелось, чтобы обо всем этом узнала Переле, но только не мать.
Как-то давно, еще в местечке, он купался в Буге и далеко заплыл, а Лям сидел на берегу и кидал камешки в воду. Один камешек угодил Петрику в голову, и его сразу словно обожгло. Немного испуганный, он подплыл к берегу, нащупал больное место и увидел на пальцах кровь. Его охватила гордость: значит, у него дырка в голове. Подумать только, первый раз в жизни — дырка в голове!
Веселый, радостный, помчался он домой и еще с порога закричал:
— Мама, у меня дырка в голове!
Но мама почему-то нисколько не обрадовалась. Она соскребла тесто с руки, которой месила в деже, нащупала пальцем маленькую ссадину и, ругая на чем свет стоит и Петрика, и его дружков, снова принялась за тесто.
А Петрик чрезвычайно гордился своей пробитой головой. Ему перевяжут ее, как перевязали Кета, когда его, избитого до полусмерти, подобрали на улице. У него уже пробита голова, значит,
А то, что он был по-настоящему пьян, доказывает, что он совсем уже взрослый. Однако одно неясно: стоит ли об этом рассказывать Эльке? Если россказни насчет матери правда, то это ужасно, тогда надо все выложить.
Дело было так.
На другой или на третий день после пьянки коридорный перехватил Петрика и стал над ним потешаться. Он заявил, что Петрик двое суток не мог очухаться. Покатываясь со смеху, он расписывал, как Петрика нашли на улице, как его притащили в гостиницу, как бросили в конюшню.
Петрик ровным счетом ничего не помнил. Коридорный доконал его, когда стал рассказывать про мать: как она приехала из деревни проведать своего сыночка и застала его пьяненьким; как, всплеснув руками, тащила его из номера Йотеля, плача и ругаясь, а Петрик лепетал что-то несусветное и валился с ног. Мать волокла его за рубашку через всю гостиницу, потом вниз по лестнице, затем вдоль по улице. За ними шла толпа зевак. Многие шутили, что вот, мол, баба тащит домой своего вдребезги пьяного мужика.
Сильно допытываться Петрик не решался, было чего-то боязно. Так ли обо всем рассказывал коридорный или многое Петрику только мнится?
С Элькой нечего разговаривать по душам, она либо отмолчится, либо, по своему обыкновению, вовсе прогонит. Тогда он навеки опозорен.
Петрика разбудил чей-то сердитый говор. Чуть брезжило, однако в номере было светло от уличного фонаря, глядевшего прямо в окно.
Элька, вытянувшись, лежала на кровати и блуждающим взором смотрела в окно. Байковые платья, которыми она покрывалась, были совсем не новы и довольно заношены. Лицо у нее было измученное. Кто б мог подумать, что это лежит та самая Элька — порох-девка, девка-огонь?!
Под кроватью валялись ботинки на пуговках. Они лежали так, точно крепко передрались и навеки поссорились.
Петрику вспомнилось, как бабушка привезла эти ботинки из Грушек, забрав их у тамошней богачки, для которой Элька шила две недели. Что тогда творилось! Петрик и Лям принимали самое горячее участие в этом деле. Тогда ботинки еще были новенькими, тугими и блестели вовсю. Они оказались не по ноге грушкинской богачке и дружно стояли один подле другого на самом видном месте, у бабушки на лежаке, украшая весь дом. Лям тогда уже разбирался в кожах и знал, из какого товара они сработаны.
Но вот явилась Элька, увидела ботинки и точно взбесилась. Она схватила их и как швырнет к дверям:
— Они мне не нужны! Ко всем чертям!
Бабушка, покрывшись шалью, молча стояла с виноватым видом, сложив руки на груди. А Элька рвала и метала:
— А тебе-то что? Какое тебе дело? Я тебе двадцать раз говорила — не хо-чу! Зачем ты поплелась туда? Пускай она подавится моими несколькими грошами!
Бабушка тихо проронила:
— Не будь у меня такой дурочки, как ты, меня бы это не касалось. Погляди, что у тебя на ногах. Мало ты надрывалась? Теперь, значит, решила подарок ей сделать, хочешь облагодетельствовать?