Лям и Петрик
Шрифт:
— Пускай она мне заплатит что положено! Я могу сама купить что надо. На кой черт мне ее барские башмаки? Я их обшила с ног до головы, пускай платят деньгами, а не старыми ботинками! Видали этакое!
Прошло несколько недель. Грушкинская богачка оказалась дамой с норовом. Она заупрямилась и решила во что бы то ни стало проучить «вумничающую голодранку».
— Пускай она скажет спасибо за то, что ей дали ботинки. А если будет швыряться, придется ей еще мне доплатить, потому что таких ботинок только одна пара на всю губернию. Ей просто повезло, что они стали мне малы.
Ударили
Сейчас эти ботинки не узнать — на них уйма грубых заплаток из юфти.
На своем ложе из стульев сидел Аршин и пятерней расчесывал свои густые, запущенные волосы, при этом он то поднимался, то снова садился и говорил какие-то умные, гладкие речи. Потом он вдруг распалился, стал говорить настойчиво, дерзко, а перехватив Элькин взгляд — только он один так умел, — сразу же сник и стал болтать что-то несуразное:
— Ведь мы ничего не добьемся. Уж лучше отсидеться… Зачем ты меня вытащила? Меня в любую минуту могут схватить. Ты что, ослепла? Не видишь, что мы на волосок от гибели?
Элька покачивала ногой в порванном ботинке и молчала.
Аршин согнулся вдвое, чувствуя, что с каждой минутой он все больше роняет себя в глазах Эльки. Но встряхнуться, взять себя в руки он не мог. Беспощадный, невыносимый гнет тюрьмы, бегство оттуда, видно, надломили его, опустошили.
— Уйдем, уйдем! — нудно цедил он. — Я не выдержу…
Элька досадно отвернулась, поводила руками под одеялом и встала. Потом она поискала что-то, видно собираясь умыться.
Петрик вскочил, подал ей кружку, таз и стал сливать на руки. По бурному ее умыванию видно было, что она взволнована, раздражена.
Она нарочито шумно умывалась, брызгалась, чтобы не слышать речей Аршина. Петрику тоже его речи казались странными, противными.
— А где же Лям? — вдруг ни с того ни с сего спросила Элька.
Впрочем, ответ ее не интересовал. Ее стройная фигура беспокойно двигалась по комнате, а взгляд был где-то далеко, и похоже было, что она не слышит ни единого слова из речи Аршина.
Потом она накинула на себя платок и вышла из номера.
Аршин продолжал сидеть подавленный, с понурой головой.
Скоро Элька вернулась и, показав на Аршина, с насмешкой сказала Петрику:
— Перпетуум-психопатум.
Петрик уставился в пол, пораженный тем, что Элька так разговаривает с ним об Аршине. А ведь Лям уверял, будто Аршин лучший друг Эльки. Петрик думал, что Аршин совсем-совсем другой.
А Элька продолжала:
— Узнаёшь его? Тоже мне революционер! Пускай не думает, что я буду молчать. Я потребую от организации суда над ним. — И снова: — По стаду и пастырь! Его пролетариат — это местечковые приказчики, всякие экстерны, ремесленники, прихожане сапожной
Вдруг показался Йотель. У него был насмешливый вид.
— Гм… Гм… Натощак… На дворе еще ночь, а вы уж встали…
Никто не ответил.
— Конечно, говорить вы мастера, а вот как до дела — так все в кусты. — И вполголоса добавил: — Пока я больше вашего делаю.
Элька с отвращением отвернулась. В ответ на вопросительный, удивленный взгляд Аршина Йотель невольно бросил ей в спину:
— Потом разберемся, кто больше делает для рабочего класса… кто роет яму царизму.
— Красенко, — вдруг спохватился Йотель, — вели коридорному принести завтрак.
— Он еще спит.
— Ступай!
Когда Петрик вернулся, Йотель в желтой пижаме сидел на столе и независимо болтал ногами. Его жирное лицо пошло пятнами, словно ему надавали пощечин. Не поймешь, не то он оправдывался, не то нападал. Его тон и речь были необычны. Казалось, слова у него рождаются не на языке, не во рту, а идут из какой-то треснувшей, упрятанной внутри посудины.
Элька отодвинулась от стола и повернула голову к окну. Она была вся красная и упорно молчала.
Йотель говорил, и казалось, что это говорит сама скромность, сама добропорядочность. Его голос звучал проникновенно и задушевно.
— Тело стремится цвести, сердце любить. Руководству не хватает плоти. Пока вы не обрастете мускулами, вы ничего не добьетесь. Мускулы в эпоху капитализма решают все. Мускулы помогают сбить капитал с его позиций. А вы в своей местечковой ограниченности этого не понимаете. И если один из ваших нарастил себе мышцы, вы ненавидите его. Кто я такой? Элька скажет: темная личность. Нет, не темная, а светлая. Запомните же. Я знаю все ваши дела, все ваши мысли, знаю, как вы черните меня. Вот смотрите, тут у меня ваше письмецо. Прежде чем попасть в комитет, оно летит ко мне. Вот копия описания моей персоны. Моя биография, можно сказать, весьма приукрашена. Доносчик, видать, свой человек. Послушайте, что он обо мне пишет:
«Он был тогда еще юнцом. Его арестовали, а на другой день вдруг арестовали его товарищей, его же самого выпустили».
И Элька вспомнила.
Йотель ходил тогда с гордо поднятой головой, в новой косоворотке, руки в карманах и дымил папиросой. Спустя некоторое время его товарищей освободили, но они стали его сторониться, словно прокаженного. А он невинно моргал глазами, прижимал руки к сердцу, готовый в любую минуту колотить себя в грудь и кричать: «Чего вы от меня хотите, товарищи? Ведь вы причиняете мне боль!» Он твердо, как добропорядочный человек, дал понять, что не знает, не ведает, чего от него хотят; что он ни в чем не повинен и добьется справедливости.