Любимая женщина Альберта Эйнштейна
Шрифт:
Он долго сопротивлялся, но все-таки поддался на уговоры друзей и в 1949 году, накануне своего 70-летия, взялся за мемуары – «в назидание потомкам». Хотя, строго говоря, они походили вовсе не на биографические заметки. Скорее это была глубокая философская исповедь выдающегося человека, великого ученого.
Он писал: «Там, вовне, был этот большой мир, существующий независимо от нас, людей, и стоящий перед нами как огромная вечная загадка, доступная, однако, по крайней мере отчасти, нашему восприятию и нашему разуму. Изучение этого мира манило как освобождение, и я скоро убедился, что многие из тех, кого я научился ценить и уважать,
Мысленный охват в рамках доступных нам возможностей этого внеличного мира представлялся мне, наполовину сознательно, наполовину бессознательно, как высшая цель... Предубеждение этих ученых против атомной теории можно, несомненно, отнести на счет их позитивистской философской установки. Это интересный пример того, как философские предубеждения мешают правильной интерпретации фактов даже ученым со смелым мышлением и с тонкой интуицией...»
Для него было два критерия истины в физике: теория должна иметь «внешнее оправдание» и «внутреннее совершенство». То есть теория должна согласовываться с опытом – раз, а два – она должна из минимальных предпосылок раскрывать максимально глубокие закономерности универсальной и разумной гармонии законов природы.
13 февраля 1950 года нобелевский лауреат выступил в первой телепередаче вдовы президента Рузвельта Элеоноры в дискуссии об опасности гонки вооружений. Ведущая попросила своего гостя говорить максимально откровенно. Но об этом Эйнштейна можно было и не просить.
Он открыто предупреждал американцев: «Теперь народу заявляют, что создание водородной бомбы – это новая цель, которая, вероятно, будет осуществлена. Ускоренная разработка водородной бомбы была торжественно провозглашена президентом США. Если эти усилия окажутся успешными, то радиоактивное заражение атмосферы и, следовательно, уничтожение всей жизни на Земле станет технически возможным. Роковой исход, по-видимому, заключен в неумолимом характере самого явления. За каждым новым шагом неизбежно последует другой. А в конце все яснее предстает всеобщее уничтожение».
Куда там было Вячеславу Молотову с его оценками хищнической сущности американского империализма! Эйнштейн обвинял правительство США много жестче, бил наотмашь: «Создавали военные базы во всех пунктах Земли, которые могут приобрести стратегическое значение. Вооружали и усиливали потенциальных союзников. Внутри страны сосредоточилась невероятная финансовая сила, молодежь была милитаризована, производилась тщательная слежка за лояльностью граждан, особенно государственных служащих, с помощью все более внушительного полицейского аппарата. Людей с независимой политической мыслью всячески запугивали. Радио, пресса и школа обрабатывали общественное мнение».
Разумеется, после такого демарша градус недоверия к Альберту Эйнштейну в Штатах во сто крат повысился. Американцы, к счастью, не опустились до уровня германских нацистов, которые требовали: «Убить Эйнштейна!» Но тем не менее уже на следующее утро после скандального выступления ученого по телевидению директор ФБР Гувер потребовал провести полное расследование деятельности Эйнштейна и затребовал оформить всю порочащую его информацию с целью подготовки специального доклада о лишении Альберта Эйнштейна гражданства США. Правда, иммиграционный департамент это предложение отклонил. Но проверки на лояльность продолжались. Личное дело неблагонадежного Эйнштейна насчитывало 1427 страниц.
Не выдержав преследований, Эйнштейн опубликовал открытое письмо: «Проблема, вставшая перед интеллигенцией этой страны, весьма серьезна. Реакционные политики посеяли подозрения по отношению к интеллектуальной активности, запугав публику внешней опасностью. Преуспев в этом, они подавляют свободу преподавания, увольняют непокорных, обрекая их на голод. Что должна делать интеллигенция, столкнувшись с этим злом? По правде, я вижу только один путь – революционный путь неповиновения в духе Ганди. Каждый интеллигент, вызванный в одну из комиссий, должен отказаться от показаний и быть готовым к тюрьме и нищете. Короче, он должен жертвовать своим благополучием в интересах страны. Он должен основываться на убеждении, что для гражданина позорно подчиниться подобной инквизиции, оскверняющей дух конституции. Если достаточное число людей вступит на этот тяжелый путь, он приведет к успеху. Если нет – тогда интеллигенция этой страны не заслуживает ничего лучшего, чем рабство».
В 50-е годы газетными сенсациями стали призывы великого ученого помиловать супругов Розенберг, осужденных к смертной казни за атомный шпионаж, и его жаркий призыв ко всем американцам не давать показания следственной комиссии сенатора Маккартни.
Провозглашенная им «охота на ведьм» радовала Эйнштейна тем, что он оказался в замечательной компании – композитор Леонард Бернстайн, кинорежиссер Стэнли Крамер, драматург Артур Миллер, певец Пит Сигер, кинозвезды Чарли Чаплин, Орсон Уэллс...
В 1952 году премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион после смерти первого президента молодого еврейского государства Хаима Вейцмана предложил Эйнштейну баллотироваться на пост президента его страны. Однако великий физик, проявив максимум дипломатичности и деликатности, от столь лестного предложения отказался, ссылаясь на свою удаленность от практической жизни, непрактичность и общую рассеянность. Хотя свой отказ сам считал почти предательством. Тем не менее портрет Альберта Эйнштейна как выдающегося еврея украсил денежные банкноты Израиля.
К концу жизни Эйнштейн изменил свои взгляды на религию и богоизбранность евреев. В письме философу Эрику Гуткинду он неспроста написал: «Для меня иудаизм, как все другие религии, является воплощением самых детских предрассудков... А еврейский народ, к которому я счастлив принадлежать и с менталитетом которого я ощущаю глубокое родство, не обладает для меня качествами, отличающими его от всех прочих народов... Насколько я могу судить по своему опыту, они ничем не лучше любой другой группы людей, хотя от самых худших язв общества их хранит недостаток у них власти. В остальном я не вижу в них ничего «избранного»...»
Примерно за год до смерти он говорил о «космическом религиозном чувстве», о том, что хотел бы «ощутить Вселенную как единый космический организм». Но при этом он с удовольствием цитировал посвященное ему стихотворение:
Был этот мир великой тьмой окутан.
– Да будет свет! – и вот явился Ньютон.
Но сатана недолго ждал реванша:
Пришел Эйнштейн, и стало все как раньше.