Любимая
Шрифт:
Как–то немного грустно было осознавать, что, кроме нее, никого я в целом свете не любила, ни о ком не заботилась, никого не контролировала. Все–таки, последнее имело для меня важное значение.
— А что там Маша? — спросила я у матери.
— Передавала тебе привет.
— Ты видела ее, или по телефону?
— Она заходила в гости. Раза два за последний месяц. Мне показалось, что дела у нее не слишком хороши.
— А конкретнее можешь?
— Трудно сказать, — ответила мать, — я особенно не вникала. Это как–то связано с их ателье, точнее,
Более точными сведениями мама конечно же не располагала, так что я вскоре попрощалась с ней и набрала домашний номер моего директора.
— София Николаевна, я догадался, что это вы звоните.
— Тебе бы цыганкой родиться, Борис Аркадьевич.
Как–то само собой получилось, что теперь он называл меня по имени отчеству и на «вы», а я в ответ фамильярно тыкала.
— Что у нас происходит? Когда конец ремонту? — спросила я.
— Уже вот-вот, — говорил мой директор. — По правде, могли б давно закончить, но есть ряд субъективных, так сказать, причин, которые все откладывают сроки.
— Что за причины?
— Здоровье, София Николаевна, — произнес он, — в моем возрасте это все–таки самая главная причина.
— Можно конкретнее, Борис Аркадьевич? — мне пришлось смягчить голос, потому что подвергать сомнению жалобы на здоровье было табу.
— Сердечко пошаливает, — отозвался мой директор, — тахикардия, проблемы с систолой-диастолой, оно тебе надо, девочка?
Ну, понятно — я начинала злиться — едва наступает время для того, чтобы отчитать его за скверный менеджмент, старый мошенник обязательно вспоминает про табу.
— Вы мне здоровым нужны, — пропела я, постаравшись придать интонации как можно больше оптимизма.
— Стараюсь, как могу, — Борис Аркадьевич продолжал испытывать мое терпение.
— А вот почему так выходит, что нам должны были внести арендную плату с первого числа, а теперь это событие опять откладывается?
— Дело в том, София Николаевна, что ремонт — это такая непредсказуемая вещь, что им следует заниматься, по возможности не отвлекаясь на докторов.
— Почему за такую хорошую арендную плату арендатор сам не отремонтирует помещение?
— Мы не обсуждали такую возможность с вами, но, в принципе, это было бы разумно. Правда, живых денег пришлось бы еще ждать месяц-другой.
— Это как же так выходит, что цена, которую мы хотим, заметно ниже рыночной, да еще и ее мы не можем получить?
— Да очень просто, Софья Николаевна, — голос директора стал тверже, и я почувствовала, что следующую фразу он подготовил заранее: — рыночная аренда связана с официальным договором. И с нас потребуют уплатить с этой суммы подоходный налог и НДС. В результате, сумма живых денег будет значительно ниже той, которую я намерен извлекать в конверте.
— А если они вдруг начнут задерживать выплаты? — не успокаивалась я, — у нас даже не будет официального повода их привлечь к суду.
— Думаю, до этого не дойдет, — отозвался Борис Аркадьевич, — в нашей стране все так работают, в конце концов.
— В договоре точно не предусмотрено
По правде говоря, мне следовало вернуться в Москву, перевернуть постыдную страничку моей биографии, зажить спокойной жизнью рантье, найти мужа… Вот это самое сознание, что, перевернув страничку, я навсегда расстанусь со своей молодостью, держало меня в Европе. Будто бы я боялась каких–то необратимых перемен, повернув на Восток. Будто бы мне еще нужно чего–то достигнуть вначале.
Обычно после звонков в Австрию настроение мое улучшалось: все–таки Брюхо был абсолютно самодостаточной личностью, которая не нуждалась в моей поддержке и заботе. Уже это одно было приятно: разговаривать и перешучиваться с кем–то, кто не хочет тебя использовать, а уж если хочет, то предлагает что–то ценное взамен.
Однако сегодня Брюхо звучал совсем не так, как я привыкла, и почти сразу же я сообразила, что дело здесь не в его обострившейся астме.
— Ты говоришь так, будто на проводе есть кто–то еще, — предположила я.
— Бдительный старший брат, — ответил Брюхо.
— Случилось что–то?
— Всегда происходят какие–то вещи, — уклончиво отозвался Брюхо. — Ко мне это не имеет отношения, но слишком много дураков меня знают. Нет-нет, да и помянут в разговоре, кто–то прикроется моим именем, кто–то ляпнет, что имеет со мной дела. А я–то уже давно на пенсии, и все их дела меня беспокоят, как прошлогодний снег.
Ля-ля-ля, тополя…
— Мне приехать к тебе? — задала единственный вопрос, который имел смысл.
— Пока не стоит, — сказал Брюхо. — Правда, скоро здесь будут твои друзья Саня и Альбинос. Ты, кажется, еще не рассчиталась за «Фольксваген»?
— Я помню, дорогой, — сказала я, — деньги у меня есть, и я всегда на связи.
— Я знаю, девочка, — нежно закончил Брюхо. — Ты самая умная и красивая. Жаль, что у нас так никто и не родился.
Мой вопрос, знает ли Брюхо Рустема или Эдика, или еще кого–нибудь из кёльнского покерного клуба, так и остался невысказанным. Я знала Брюхо достаточно хорошо, чтобы понять: кто–то в его окружении арестован и, возможно, дает показания. В этой ситуации упоминание по телефону каких–то сутенеров и подбандитков не вызвало бы ничего, кроме недоумения и фальшивого — для полицейских слухачей — возмущения.
После разговора с Веной я отключила телефон — не хотелось, чтобы ко мне дозванивались с работы.
Этот вечер мне хотелось провести в какой–то компании, а поэтому я поужинала в пивном ресторане на Глокенгассе, оставила машину там же и пешком направилась к Хохенштауфенринг, где, как я слышала, располагался хороший «динг», то есть, место, где среднего достатка молодежь собирается за кружкой местного пива, танцует и всячески развлекается. Вход сюда стоил всего 3 евро, и поэтому «динг» заполняло множество студентов. Шумных, веселых молодых парней и девушек, принадлежность к которым мне так хотелось бы ощутить.