Любимые не умирают
Шрифт:
— Ты уж прости, что свалилась на головы новой обузой,— опустила голову дочь.
— Сядь поешь.
— Не хочу. Поеду натощак, так лучше.
...Силантий усадил Катьку в сани, укутал в тулуп
и погнал резвую кобылку за деревню, туда, где за колхозными полями виднелась полоса леса.
Димка дремал на руках у матери, пригревшись под тулупом. Поскрипыванье снега под санями, свежий морозный воздух, тихие голоса родных людей убаюкивали мальчонку. А взрослые говорили о своем:
— Ты только мамке не скажи, ладно? — попросила Катя Силантия
— В моей болезни комбинат вовсе не виноват. Все Колька, он, козел, меня выгонял на балкон босиком и раздетую. А на улице собачий холод. До середины ночи, а то и до утра в дом не пускал. Я уже полуживая вваливалась. Только на работе согревалась. Бабы горячим чаем спасали. Возвращалась домой, он меня опять закрывал на балконе, как кошку нашкодившую, издевался, как хотел. Покуда там сознанье не потеряла. Тогда он заволок и в ванну с горячей водой сунул. Я дышать перестала. Он вызвал врачей с неотложки, сказал, будто я пьяная! Они меня в больницу привезли, взяли кровь на анализ. Алкоголя в ней не обнаружили. Но поверили Кольке что выпиваю. Предупредили, пригрозили лечить от пьянства, как алкашку. Ни одному моему слову не поверили.
— Почему ты в дом не вернулась, к нам? Пошто от козла столько мук приняла? Что надобно в том городе, коль ты свому мужику постыла? Зачем силой себя навязываешь? Ить даже свинья, коль единожды ударишь, в другой раз не подойдет. Ты ж человек, хоть и баба! Нешто гордости не стало? Сколько глумленьев над собой дозволила иль заместо головы редька на плечах растет?
— Папка, не добавляй. И без того горько. Семью хотела сберечь всеми силами, а не смогла,— заплакала баба.
— Цыть! Подбери сопли.
— Я ж к чему сказала тебе, чтобы, когда умру, правду знал.
— Да не приведись что стрясется, я с того змея башку сверну! — пообещал Силантий, подъехав к избе Акимыча. Тот, приметив гостей, вышел на крыльцо. Внимательно всмотрелся в лицо Кати, та съежилась под пронзительным взглядом. О леснике по деревне всякие слухи ходили. Называли старика колдуном и лекарем, говорили, что он даже с медведями умеет общаться, понимает волков, умеет позвать любую зверушку, и никто из них не причиняет вреда Акимычу и его дому.
— Чего стоите? Входите в избу! — открыл двери лесник, и сам вошел следом.
— Садись вот сюда, поближе к окну, дай на тебя
при свете гляну! — указал Катьке на табуретку, велел снять платок.
— Что же это ты, шельма, хмельным балуешь? Иль не совестно тебе, бабе? — смотрел на женщину строго и продолжил:
— Оттого с мужиком разлад, колотит за твой грех и глупство, нешто с собою сладить не сумеешь? Ить до беды недалеко. При твоей хвори хмель худче яда. Сдохнешь без времени, а и закопать станет некому. На что свою семью срамишь, окаянная?
Катька сидела ни жива, ни мертва, думая лишь
одно:
— Как этот сушеный катях узнал про все, кто ему меня выдал вместе с требухой?
— А будешь ругаться и гнилое думать, сгоню с избы сраной метлой и откажусь помогать! — посуровел Акимыч. Катька со страху на колени встала:
— Дедуня, милый, если можно, ради дитенка помоги! Маленький еще, как без меня жить будет? Ради Христа Спасителя, сжалься! Грешная я, тяжко мне в свете. Если б не сын, давно б ушла!
— Не сказывай глупство! — оборвал лесник.
Силантий сидел возле печки, сгорая от стыда.
Он и не предполагал того, что услышал. Не будь здесь Акимыча, выдрал бы Катьку вожжами.
А старик пересадил бабу под иконы, зажег лампаду, тихо молился, внимательно смотрел на иконы, свет от лампады. Когда он встал с колен, Катька приметила, как изменилось лицо Акимыча, оно разгладилось, посветлело.
— Так вот что проскажу тебе, голубушка! Хворь в тебе завелась сурьезная. Дитенка свово родителям отдай! Слышь, Силантий, на полгода бери. Так я тебе велел! Неможно мальцу быть с мамкой! Зараза, что в ей, ползучая. Могет дитя сгубить. Токмо разделив, сбережем обоих. Но и девку к тебе не допускаю. В моем доме останется, пока целиком не выхожу. Неможно ей с вами жить. Когда сгоню хворь из ней, тогда заберешь свою дочку. А теперь, поезжайте с Богом. И не кручинься, подмогу твоей Катерине. Живая приехала, воротится здоровой...
Не дав даже поцеловать сына, не велел выйти проводить.
— Сиди тут смирно и не суй свой нос во двор, там и без тебя студенно нынче! — вернул в избу, огрев сердитым взглядом.
Катя потеряно присела к столу, осмотрелась.
— Чего бездельничаешь? Ты тут не гостья! Давай в избе приберись, покуда я тебе снадобье сготовлю,— начал доставать из шкафчиков, с полок пакетики, мешочки, свертки, банки. Поставил на печку чугунки и кастрюльки, сыпал в них щепотками, отсчитывал ложками пахучие семена, травы, цветы, коренья, что-то шептал, перетирал в руках сухие листья крапивы, цвет зверобоя, засыпал в кипяток и принял с огня чугунок. Потом принес из кладовки банку с медвежьим жиром и, велев бабе помолиться, отмерил в чашку ложку жира, заставил Катьку выпить его.
Женщина едва проглотила. Резкий запах, неприятный вкус, отталкивали, но Акимыч стоял рядом, внимательно следил.
— По три ложки в день пить надобно, а коли сумеешь больше одолеть, скорей на поправку пойдешь,— сказал уверенно. Но Катьку тошнило.
— Дедуля, плохо мне от него, утроба не приняла,— едва успела подскочить к помойному ведру. Бабу рвало до зеленых огней в глазах, ей казалось, что все кишки наружу выскочат вместе с жиром. Из глаз слезы рекой текли.
— Акимыч, не смогу его пить!
— Ты на что ко мне заявилась? Лечиться иль глупством маяться? Не лекарство — избавленье от погибели даю! Говорю тебе, пей! — протянул банку с жиром. Катька, перекрестившись, выпила ложки две, продохнула. В горле ком застрял...
— Ты не про жир думай, про избавленье от хвори, что жить станешь здоровой и твой малец при тебе расти станет! А и сама жизни порадуешься,
хватит чахнуть! Вот испей настой зверобоя, крапивы,— налил по чашкам зеленый и красный настои: