Любимые не умирают
Шрифт:
Конечно, его презренье к Катьке подогревала и поддерживала мать. Но ведь он мог осечь ее, запретить обижать жену.
— Кать! Давай в выходные сходим в парк, отдохнем! — предложил жене.
Та чуть воздухом не подавилась от удивления, глаза округлились:
— Чего я там не видела?
— Ты в парке за все годы ни разу не была,— вспомнил Колька.
— Сколько нам лет, чтоб в парк тащиться? Там молодые, такие, как Димка. Мы свое упустили. Опоздали. Нашу весну зима подморозила. Так и не
дошли мы до парка, застряли в сугробе. До сих пор из него не вылезли.
Колька стоял у окна, смотрел на людей, идущих по улице. Вон старики не спеша гуляют. Старик весь седой, не без труда переставляет ноги, а свою старушку крепко держит под руку. Ни на шаг от себя не отпускает. Сколько лет вместе прожили, а тепло сберегли. Вон как заботливы друг к другу.
Мимо них молодая пара шагает торопливо. Эти в обнимку идут. Не оглядываются, не смотрят по сторонам. У девки юбка на ладонь от пояса, ничего не прикрыла, от кофты одни тесемки, на голове воронье гнездо, но парень не видит, ему нравится подружка. Ну и что с того, что старая пара, покраснев, отвернулась. У каждого времени свои мода и любовь. А потому, эти свое не упустят.
Там пожилая женщина прогуливает в коляске ребенка. Что-то ему говорит. Хорошая бабка, заботливая, и дитя ее любит, улыбается беззубым ртом, агукает.
— Коль, мы на эти выходные обещали съездить в деревню, к твоим. Давай навестим. Ведь ждать будут! — стала Катька рядом. Колька приобнял ее, почувствовал, как дрогнула от неожиданности. Человек приобнял покрепче, прижал легонько, женщина постояла, затаив дыхание, положила голову на плечо, замерев от радости. Она даже по молодости не знала от мужа ласку, а тут вдруг накатило на него. С чего так и надолго ли? Может, сейчас на бутылку попросит иль потребует?
А он ничего не просил. Колька смотрел на улицу, на прильнувшую к нему жену и жалел, что так бездумно и глупо потеряны годы. Их не вернуть...
— Ты и взаправду изменился,— прошептала тихо.
— Давай договоримся, мы поедем к моим в деревню, если ты этого захочешь. Но не принуждай себя. Если не лежит душа, отсидимся дома. Нельзя же себя под кнутом к ним гнать. Мать поймет, она человек умный, так что решай сама.
— Они первыми сделали шаг навстречу. Если не приедем, обидим обоих...
Они пробыли в деревне два дня. Вернулись в воскресенье поздним вечером. Едва вошли в квартиру, поняли сразу, что здесь кто-то побывал. Нет, отсюда ничего не вынесли. Все осталось на своих местах. Видик и ноутбук, компьютер и телевизор, в шкафу все вещи на месте. Но... На кухне открыт стол, шкафчики и ящички. Вентилятор и стулья не на своих местах. А на стуле записка:
— Ты, гнида, никуда от меня не денешься! Я давно знал твою хазу. Если не вернешь положняк, надыбаю тебя в деревне и сниму свое вместе со шкурой!
— Остап! Опять нарисовался. Но уже у меня дома! — покрылся лоб холодным потом.
Колька забыл о нем. Тот долго не напоминал о себе. Остапа ловили, судили, отправляли в зоны, а он, как призрак, снова уходил в бега и тряс всех должников за души. Он ничего не забывал и не прощал, помнил все и всех...
Катька, заглянув через плечо мужа, прочла записку:
— Давай в милицию позвоним! — предложила настойчиво.
— Нет смысла. Он вовсе озвереет. А когда снова слиняет, враз нас нашмонает и тогда разборки не миновать. Этот дышать не оставит. Не потерпит и свидетелей, я его знаю.
— За что ты должен ему?
— Еще в начале моей ходки в зону я и впрямь был говночистом, меня проиграли в карты. И я не мог защищаться. Там был такой Лева одессит, любил развлекаться. Редкая сволочь! — потемнели глаза Кольки. Он выдохнул тугой ком и продолжил:
— Куражился, козел! Его тогда по телику с Остапом показали. Я не сразу узнал его. Короче, он меня выиграл и мог утворить что угодно. Замокрить, опетушить, живьем урыть, хоть сожрать. Ему никто не помешал бы!
— А за что проиграли? Ты был должен?
— Я никому не задолжал. Но дышал под нарами. На таких смотрят, как на говно. А я не соглашался. Мне вкидывали каждый день. Потом надоел, и меня проиграли. Вот тогда Остап выкупил меня у Левы. Тот уже хотел пропустить через конвейер,— скрипнул зубами мужик.
— А что это такое? — спросила Катька.
— Конвейер, это когда одного петушат всем бараком, кому не лень! И не дернешься, потому что связан и привязан к шконке. Это хуже любой пытки и мучений. Ни все выдерживали то глумленье. А кто выживал, жизни не радовался. Потому что у него из задницы все произвольно вылетало в портки без спроса и контроля. Сидеть рядом с таким или дышать под одной крышей уже невозможно. Кто через такое прошел, перестал быть человеком. Многие накладывали на себя лапы, чтоб не мучиться до старости. Правда, до нее не доживали многие.
— Тебя тоже поимели? — испугалась баба.
— Нет. Меня вовремя выкупил Остап. Лева, как и я, не понял, зачем у него забрали развлекашку? Ведь он уже приготовился весело провести вечер, а вместо того надрался чифира и, заглючив, бездарно вырубился. Но... Уступив Остапу, он отвалил от меня без претензий.
— А за сколько Остап тебя купил?
— Кать! Там на зоне никто не задаст этого вопроса! Почем жизнь? Ее оценивал Остап. И что я мог сказать, согласен или нет? А разве у меня был выбор? Когда я видел, что в следующую минуту вся эта толпа козлов налетит и будет терзать пока не сдохну Я это видел на других. Тут не до торга! И Остап прекрасно понимал, он не продешевил. Такие свое не упускают нигде. Я был рад, что избежал глумленья, хотя от расплаты не ушел. Какою она будет, сам не знаю. Тут уж, как повезет.
— А тот Лева — одессит тоже сбежал вместе с Остапом? — спросила Катька.
— Нет, он отзвонковал, полностью свое отсидел. Когда вышел, Остап его достал. Сфаловал в дело. Вместе они тряхнули банк. Но попухли на бабах. Остап успел смыться через окно первым, Лева за ним и менты не промазали, уложили наповал в шаге от притона. Следователь проболтался, сам того не желая. А может, специально сказал, чтобы Остап понял, что и ему будет крышка. Эти два падлы друг друга стоили. Когда Остапа пристрелят свои кенты или менты, многие вздохнут. У него таких обязаников как я, ни счесть. Всех на крючке держит, каждый шкурой своей ему должен.