Любимые не умирают
Шрифт:
— Мам, почему мне хочется петь?
— Как зовут твою песню?
— Ну, вот ты сразу раскусила? У тебя тоже такое было?
— Все через это прошли.
— Мам, мне хочется всегда быть с нею!
— Так всегда бывает, сынок!
— Я не могу без нее!
— Не спеши! Проверь, любит ли она тебя? Не при-ведись любви без взаимности, не выпросишь ее и не вымолишь,— вспомнила свое и выдохнула горький ком.
— Мне кажется, она тоже любит меня. Когда видит, улыбается, глаза, как звездочки, горят. И вся такая подвижная становится, радостная. Словами не объяснить, но я чувствую, она мне радуется. Только меня видит и ждет.
— Не торопись, Димка. Проверь, твоя ли она? — предупреждала сына.
— Она красивая, самая лучшая девчонка в городе!
— А будет ли ждать тебя из армии?
— Я ее не просил о том. Пока присматриваемся,— краснел парнишка.
Колька, услышав от Кати, что Димка влюбился, даже подскочил:
— Еще чего? Не успел опериться, встать на ноги, а уже на баб потянуло! Не хватало нам этого горя! Приволокет какую-нибудь «телку» и посадит нам с тобой на шеи! Нет уж, благодарствую! Пусть самостоятельным станет, чтоб сам обеспечивал свою «метелку», а уж тогда хоть косой десяток заводит,— возмутился мужик скороспелости Димки и выскочил из-за стола, пропал аппетит. Он выскочил на балкон, глянул во двор, но сына там не увидел.
— Слушай, не разрешай ему шляться допоздна! Нечего ему ночами шататься по городу. По себе знаю, на что нарваться можно. Друзья не помогут, разбегутся, как тараканы, а его как придурка подставят. Сколько таких на зоне тянули сроки ни за хрен собачий. Зато друзей собою отмазали. А нынешние дружбаны, сама знаешь, до хорошего не доведут.
— Ладно, угомонись, скажу!
— Видишь, едва школу закончил, а уже баба появилась! — кипел Колька.
— Какая баба? Девчонка!
— Ну, это исправить не сложно!—огрызнулся мужик.
— И зачем я тебе сказала? Меж ними ничего нет, они даже не встречаются, а ты уже бегаешь, как с фитилем в заднице! Успокойся, забудь, что сказала.
— Ему скоро в армию. Разве она его станет ждать?
— Димка сам еще не определился!
— Тогда чего мозги мылишь? — встал посреди зала удивленный.
— Остынь, спичка! Наш сын много лучше и порядочнее нас с тобой. Он не сделает наших глупостей, чтоб потом не жалеть о них всю жизнь, как мы...
— Я ни о чем не жалею, кроме той стервы, что привел в дом сдури!
— Всю жизнь сетовал, что на мне женился. Потом и я поняла. Тоже кляла свою глупость. Да Димку сиротить боялась. Может, и счастливее были, разойдись мы вовремя. Ведь давно все прошло и отгорело. Вот только годы жаль, их не воротишь никогда!— вздохнула баба тяжело.
— Кончай наезжать. Я давно ни о чем не жалею. Я даже счастлив, что вы у меня есть, моя радость, моя жизнь...
— И это ты говоришь мне такое? — не верила баба своим ушам.
— Катюха! Ты даже не заметила, что я давно не называю тебя Оглоблей,— улыбался Колька.
— А и правда! — вспомнила баба.
— После зоны многое изменилось. И сам стал иным. На жизнь смотрю иначе. Все не сразу и неспроста переосмыслил. Ведь вот раньше казалось, что ничего в жизни не изменится. Да видишь, клюнуло в задницу, и понял, что могу потерять все одним махом. А лишаться дорогих людей очень больно. Да еще по глупости. Это уже непростительно. Вот и взял себя за жабры. Оно тоже непросто далось,— глянул на Катьку.
— Зачем же себя силовал?
— Ничуть.
— Жил со мной, проклиная судьбу за то, что я навязалась тебе. Только потом поняла, любить не заставишь. И ребенок не привяжет. Зря надеялась...
— Ты зачем вот так меня изводишь?
— Обидно, Коля! Больно, что все годы в постылых прожила. Первые годы, пока на что-то надеялась, любила тебя. А потом все прошло. Сама не знаю, куда делось? Ты меня очень часто обижал. Забыть не могу, как душу мою топтал. Зачем я терпела?
— Катя! Я дурак! Может, когда-нибудь забудешь эти обиды и даже простишь?
— Никогда! Ни за что! — сверкнули слезы в глазах.
— Значит, впрямь не любишь! Все ушло,— опустил человек голову.
— Ты сам виноват во всем.
— Я знаю. Но ведь сколько времени прошло, а ты все шпыняешь. Иль кайф, от того ловишь? А может, тот, прежний, я был дороже, чем нынешний? Чего пилишь за прошлое? Оно ушло, его не вернуть, не переделать и не исправить. Вглядись в нынешнее, пока я не понял, что жить не нужным тебе тоже не смогу. И, как ни держись, смогу сорваться.
— Ты снова грозишь?
— Опять не поняла. Я вовсе не собираюсь наезжать, трясти тебя за душу Зачем? Я прошу у тебя хоть каплю былого тепла. Если сможешь, верни его. И я буду счастлив!
— Колька! Ты столько лет выбивал и оплевывал все, что было к тебе. Когда оно отгорело, спохватился.
— А ты забудь плохое. Прости! — говорил тихо.
О-о, если б знала баба, как трудно и совсем непросто дались Николаю эти просьбы о прощении. Их он выстрадал на зоне, в сумрачном, сыром бараке, когда избитый и униженный валялся под шконкой, осмеянный всеми зэками.
— Господи! За что так наказал? — обращался к Богу, и тут же перед глазами вставала измордованная, избитая Катька, забившийся в угол испуганный сын. Они смотрели затравленно и молили о пощаде. Колька их не услышал.
— Пальцем больше не трону! Дай только дожить и выйти! — просил Колька Господа.
Зона потрепала мужика со всех сторон, на своих жерновах пропустила здоровье и душу. Она, словно играя с ним, ткнула носом во все прошлые ошибки. Он познал одиночество среди людей и вспомнил, что, живя с Катькой, тоже оставлял ее сиротой в собственной семье и никогда не задумывался, как это больно.