Любивший Мату Хари

Шерман Дэн

Ты изменился.

Он вышел во двор, взобрался по развалившейся лестнице в комнату Вадима Маслоффа. Фотограф ссутулился на прогнувшейся скамье, тщательно разбирая камеру. По полу были разбросаны десятки фотографий — сидящие «ню», откинувшиеся «ню», задумчивые «ню».

— Как насчёт того, чтобы выпить?

Де Маслофф продолжал смотреть сквозь овальную линзу.

— Где Зелле?

— Ушла.

— Я возьму пальто.

Они отыскали кафе в тени отеля, наполненного эмигрантами и проститутками.

Заказали ром, потому что было холодно. Ели, потому что больше нечем было заняться.

— Она оставила тебя? — спросил де Маслофф.

— Конечно нет.

— Тогда что же?

— Ничего. — Но после ещё одной глухой паузы он спросил: — Кто такой Ролан Михард?

Де Маслофф улыбнулся:

— Дорогой, все знают о Ролане Михарде, повесе из Генерального штаба.

— Превосходно. И что дальше?

Де Маслофф вновь улыбнулся, поглаживая пальцем подбородок. Чуть искусственный жест.

— Сын разорившейся графини. Любит войну, любит женщин, особенно любит женщин. Воображает себя кем-то вроде мецената и вхож во все возможные круги.

— Женат?

— Слава Богу, нет.

Грей налил второй стакан рома.

— Он завтракает с Зелле.

— Что с того? Он приглашает на завтрак многих женщин. К «Максиму». Столик всегда заказан.

— А ещё он купил её портрет моей работы.

Де Маслофф сурово посмотрел на него:

— Ты знаешь, Ники, ревность может быть очень утомительна.

Они расстались в сумерках, в тот беспокойный час, когда улицы заполнены клерками и машинистками, спешащими в метро. Несколько кварталов Грей просто шёл в этой толпе, с трудом сознавая, что у него нет другого места, куда бы он мог пойти, кроме дома, и ничего иного ему не оставалось, как ждать её.

Она вернулась вскоре после восьми вечера. Он сидел у мольберта, глядя на натюрморт. Он поставил пустые бутылки на подоконник, рядом с грушей и ломтём хлеба. Когда она подошла поближе, он почувствовал, что от неё всё ещё слабо пахнет сигаретой полковника. Она подошла почти вплотную, продолжая отводить взгляд.

— Ну и как всё было?

Она вздохнула. Чересчур наигранно, подумал он.

— Утомительно.

— Куда он повёл тебя?

Она поколебалась, будто не могла вспомнить.

— К «Максиму».

— Ну, по крайней мере, еда должна быть хорошей.

— Я полагаю, — с интонацией, которую она явно переняла в салонах.

— О чём вы говорили?

Она шагнула к зеркалу, вытаскивая шпильки из волос:

— О войне. Бедняга убеждён, что будет война с германцами.

Он глубоко вздохнул:

— Должно быть, занимательно.

Он наблюдал за ней какое-то время: вот она отдёргивает занавески, хмурится, глядя на туман, который ещё плыл от реки. Сняла кольцо, дешёвую безделушку, привезённую с Явы. Он любил её руки.

— В любом случае, — наконец проговорила она, — я устала. Да, очень устала.

Но когда он посмотрел вновь, она сидела у зеркала, энергично расчёсывая волосы.

— Маргарета.

— Да, дорогой, — не прерывая движения щётки.

— Маргарета, ты спала с ним?

— Ну, в самом деле, Ники.

— Спала?

— Ники, с какой стати мне хотеть...

— Ты спала с ним?

— Да. — Волосы её продолжали развеваться под щёткой.

Да. В буфете было немного бургундского, чистая посуда на столе. Первый стакан по вкусу напоминал скипидар, второй вообще не имел никакого вкуса.

— Почему?

Когда она пожала плечами, волосы упали ей на глаза.

— Не знаю. Просто не знаю.

— Дело в деньгах, да? Ты влюблена в его вонючие деньги.

Она вновь посмотрела на него в зеркало. Глаза как вода под неподвижными облаками.

— Ты просто не понимаешь, Ники. Не понимаешь.

— Что не понимаю?

— Меня... Меня.

Конечно, она ушла утром, оставив ещё более предательские знаки беспокойной ночи: прядку волос, разбитую чашку, пустую бутылку из-под джина. Он потерял по крайней мере три или четыре часа, размышляя на балконе и куря. Потом снова вышел на улицу и провёл оставшуюся часть потерянного дня, разглядывая работы тех художников, которые ухитрились держаться вдали от своих натурщиц.

После этого она сделалась притчей во языцех в этом городе, стала женщиной того рода, которую видят только на расстоянии, или повелевающей взмахом руки ожидающему кучеру трогать, или выходящей вечером из экипажа. Естественно, проходящие господа всегда останавливались поглазеть, и так же естественно она делала вид, что ничего не замечает.

В те первые унылые недели лета он видел её лишь однажды: мельком в толпе. Чрезвычайно красивая, в чёрной кисее и волочащейся накидке. Он следовал за ней до дверей, где её встретил слуга. Чопорный тип, явно нанятый полковником.

Его распорядок дня в то время был таким: до одиннадцати утра попытки заняться живописью, чтобы затем успешно напиться. В июле он провёл девять дней на юге с Вадимом де Маслоффом, потом вернулся в свою комнату, постепенно снова стал рисовать.

К августу он начал, должно быть, с полдюжины её портретов, хотя ни один из них не казался особенно одухотворённым. Глаза всё ещё оставались неуловимыми, лицо слегка вне фокуса. Иногда она являлась ему на мгновение во сне перед пробуждением. Но он никак не мог сохранить в памяти этот образ. И когда затем она вернулась...

Был вторник, синий сентябрьский вечер. Она робко постучала, будто боясь того, что найдёт за дверью. Поколебавшись в дверях, сказала:

— Привет, Ники. Как поживаешь?

Словно не видно было по беспорядку в его комнате.

— Что тебе надо, Маргарета?

Она проигнорировала вопрос и подошла к мольберту, к очередному незаконченному портрету.

— Это, должно быть, я?

— Это эксперимент.

Она нахмурилась, поигрывая браслетом, который, видимо, купил ей полковник.