Любовь длинною в жизнь
Шрифт:
Я спотыкаюсь, ухитряюсь выпрямиться, а потом делаю глоток из теплой бутылки, которую крепко сжимаю в правой руке. Пиво в бутылке тоже теплое. Вкус отвратительный. Рядом со мной балансирует Шейн, пытаясь идти как по канату вдоль края тротуара, ухмыляясь, как гребаный идиот.
— Ну, если ты так говоришь, чувак. — Он показывает мне большой палец.
— Это правда. Если наклонить объект или фокус изображения вниз и немного вправо или влево, это даст фотографии… — Я делаю паузу, чтобы отрыгнуть. — Даст ей... энергию. Интерес. Напряжение.
— О, ты все знаешь о напряжении, верно? В сексуальном плане. Чувак, ты видел, как Тара Макфи смотрела
— Как и волосы, — возражаю я. — Она выглядит так, будто засунула палец в розетку.
— Кому какое дело до ее волос, Кэл? Ты был бы слишком занят, задыхаясь в ее громадные сиськи, чтобы заметить что-нибудь, происходящее выше ее шеи.
Смеюсь над этим, потому что полагаю, что это правда. У Тары Макфи действительно огромные сиськи. По какой-то причине мне не хотелось оставаться на вечеринке и пытаться снять с нее лифчик. Я провел девяносто процентов ночи, наблюдая за дверью, ожидая, что войдет кое-кто еще. Маленькая мышка из библиотеки. Впрочем, меня не удивляет, что она так и не появилась. Я знал о ее существовании последние несколько лет, но никогда не видел ее в общественных местах. Она всегда тихо сидит где-нибудь одна, опустив голову, что-то пишет или занимается. Обычно и то, и другое. Я подсмотрел несколько ее рисунков через плечо, когда был в библиотеке. Конечно, она никогда об этом не узнает и никогда не узнает, что я считаю ее очень талантливой. Ей нравится рисовать птиц.
Мы продолжаем идти, передавая пиво взад и вперед между нами, пока оно не исчезнет, а затем Шейн бросает бутылку на асфальт. Вскрикивает, когда бутылка разбивается, и осколки разбитого стекла летят, словно тысячи необработанных алмазов, по асфальту. Мы бежим — или пьяно петляем — по главной улице, смеясь громче, чем принято в обществе, в три часа ночи. И вот мы уже рядом с домом.
В маминой спальне горит свет.
— Черт. — Я царапаю пальцами щеку, не зная, почему это приятно, или почему это, кажется, останавливает панику, которую чувствую прямо сейчас. Я вот-вот получу пинок под зад. — Мне сейчас надерут задницу, — говорю я Шейну.
Он кривится, глядя на меня.
— Черт, чувак. Сожалею. Хреново быть тобой.
— Плевать. Надеюсь, твоя мама тоже проснулась и достает ремень.
Шейн смеется. Хлопнув меня по плечу, подмигивает.
— Последние несколько месяцев она принимает снотворное. Ложится спать в десять и не просыпается до утра. Я мог бы прямо сейчас устроить рок-концерт в гостиной, а мама была бы наверху и храпела, как убитая.
— Да пошел ты.
— Язва.
Шейн уходит, и улучаю момент, чтобы понюхать свое дыхание, прежде чем войти в дом: дело плохо. Даже если бы у меня были мятные леденцы или жвачка, которых у меня нет, я не смог бы скрыть запаха спиртного. Внутри дома слышу, как тихо урчит мамин телевизор в спальне. В задней кухне горит свет, и недоеденная еда из микроволновки стоит на столе с вилкой, воткнутой вертикально в затвердевшую лазанью, которая остается внутри пластикового подноса. В раковине стоит пустая чашка из-под кофе.
Из-за большого количества смен мамы в больнице она приходит поздно. Обычно входит в дверь в полночь и разогревает что-нибудь в микроволновке, так как у нее не было возможности поесть весь день. Однако кофе не входит в ее обычный распорядок дня. Должно быть, она хотела, чтобы немного кофеина текло по ее венам, чтобы она могла бодрствовать.
Наверху дверь маминой спальни распахнута настежь, а сама женщина растянулась на кровати, все еще в синем халате, с пультом от телевизора, небрежно зажатым в руке. «Субботний вечер в прямом эфире» повторяется на экране, хотя сегодня четверг. Она шевелится, когда я на цыпочках вхожу в комнату и выключаю телевизор, но не просыпается. Слава богу. Утром меня, конечно, поджарят, но сейчас она понятия не имеет, во сколько я вернулся и что вдрызг пьян.
Наношу немного зубной пасты на зубную щетку и иду в спальню, стараясь чистить зубы тихо, щетина, скребущая взад и вперед по моим зубам, звучит так громко, что может разбудить мертвого. Я пытаюсь дернуть цепочку на шторе левой рукой, черная ткань опускается криво и неровно, когда замечаю маленькую, свернувшуюся калачиком фигурку девушки, спящей на крыше веранды напротив моей спальни.
Крыша, о которой идет речь — узкая, шириной в три фута плоская битумная площадка над эркером первого этажа по соседству, — едва ли достаточно велика, чтобы вместить спящую девушку. Она укрыта тонким одеялом, руки обхватывают ее тело, колени подтянуты к подбородку. В темноте, при таком слабом свете луны, я едва различаю черты ее лица, хотя губы кажутся синими. Вспоминаю иллюстрацию, которую видел однажды, когда был ребенком. Белоснежка, окруженная семью зловещими гномами. Когда мне было семь лет, я был уверен, что эти гномы хотят причинить Белоснежке зло.
Кладу зубную щетку на стол, обеими руками поднимаю жесткую створку окна, а потом наклоняюсь в ночь и выплевываю зубную пасту, которую держу во рту.
— Эй. Эй, Корали.
Высовываюсь из окна чуть дальше, подоконник впивается мне в живот, отчего меня немного тошнит. Я все еще полон пива. Боже, завтра буду чувствовать себя дерьмово.
— Корали Тейлор! — шепчу я, еще больше высовываясь из окна.
Если она не проснется в ближайшее время, меня вырвет прямо на стену этого проклятого здания. Она остается, свернувшейся в клубок, завернутой в бледно-зеленое тонкое одеяло, несмотря на то, что я зову ее по имени.
Влезаю обратно в окно и хватаю со стола пару карандашей. Я играю в баскетбол уже четыре года, и у меня это чертовски хорошо получается. Тем не менее, благодаря алкоголю, плещущемуся у меня внутри прямо сейчас, мой прицел, кажется, немного сбивается, когда я бросаю первый карандаш. Он попадает в желоб под узкой крышей и отскакивает, падая на землю и исчезая в джунглях кустов рододендрона внизу.
— Дерьмо.
Делаю еще одну попытку и на этот раз бью Корали прямо по руке. Она вскакивает, задыхаясь, тянет руками зеленое одеяло, туго закутываясь в него. Я никогда не видела, чтобы кто-то выглядел таким испуганным.
— Эй, эй, эй! Черт, прости. Корали. Эй, все в порядке. Это всего лишь я. Это Каллан.
Через щель между нашими домами Корали прищуривается и смотрит на меня в темноте.
— Каллан? Что ты делаешь?
— Что ты делаешь? Ты же можешь скатиться с этой крыши во сне.
— Нет... Или, по крайней мере, пока нет. — Она выглядит измученной. У нее темные круги под глазами, и ее губа разбита. Теперь, когда мои глаза немного привыкли к темноте, я могу видеть ее черты гораздо яснее, и похоже, что на правой стороне ее челюсти расцвел темно-фиолетовый синяк.