Любовь фрау Клейст
Шрифт:
Но фрау Клейст уже не слышала его. Она чувствовала, как к голове ее что-то приливает — кипящая черная ночь в красных жилах — и все начинает пульсировать: кружевная наколка на хорошенькой голове официантки, лица пожилой пары слева, кусок черно-серого, тусклого ливня за тонкой, напрягшейся шторой.
Она сделала над собою усилие и все-таки поднялась. Выбросила из портмоне несколько смятых бумажек, сделала шаг прямо к двери.
И сразу кошачьи глаза человека, который сидел рядом с нею, погасли.
Посеребренный
Обычно перед рождественскими каникулами профессора Трубецкого охватывала такая радость, что он боялся невзначай обнаружить себя: расхохотаться слишком громко от самой незначительной шутки или окончательно разбаловать Сашону с Прасковьей. Поскольку восторг — да, восторг, ярость счастья его раздирали.
В этом году вместо восторга профессор Трубецкой чувствовал такое отчаяние, что во вторник вечером, натолкнувшись после еженедельного «русского чая в красном уголке» на объявление, что в недавно открывшейся бане «Катюша» предлагаются все виды массажа и липовый цвет от простуды, решился домой не идти, а прямо звонить в эту баню «Катюша». Просить там массажа и цвета из липы.
Приятный грудной женский голос предложил профессору Трубецкому прийти завтра в десять. Петра, как всегда, приготовила вкусный ужин, но сама с профессором Трубецким за стол не села, а пошла наверх заниматься с Сашоной историей американской цивилизации.
Последнее время профессор Трубецкой чувствовал себя богатырем на распутье: то ли ехать, как обычно, в Питер, чем и доказать Петре, что все это сплетни и глупости, то ли затаиться самым что ни есть скромным образом, провести Рождество дома и встретить Новый год в гостях у специалиста по эзотерическим дисциплинам профессора Бергинсона, преподающего в Браунском университете древнеславянские языки.
Ничего не решив и отужинав в полном одиночестве, профессор Трубецкой рано лег спать и на следующее утро, ровно в десять часов, подъехал на своем «Вольво» к небольшой деревянной избушке, затерявшейся в густых зарослях совершенно русской бузины, стеклянной от ночного мороза. Улица, содержавшая в себе бузину и избушку, имела простое название: «Опера-стрит».
Навстречу профессору Трубецкому из темного нутра избушки выплыла невысокая полная женщина с дымчатыми серыми глазами, гладко причесанная и на редкость привлекательная.
Слабость профессора Трубецкого, как и многих западных мужчин, составляли высокие русские скулы, делающие глаза несколько суженными и слегка насмешливыми. Для полного счастья к таким высоким скулам и суженным насмешливым глазам полагались еще очень полные, ягодно-спелые губы, которым не только не нужна была никакая помада, но эта помада все только портила, лишала уста их природной стыдливости. У женщины, встретивший профессора Трубецкого на пороге русской бани, имелись и скулы, и губы, и нежный клубничный румянец.
— А, это вы мне звонили? Ведь вы Адриан, да?
Профессор
— Ну, вот. Я вас жду. Здрасте. Катя. — И женщина протянула ему шелковую горячую руку.
— Ах, здравствуйте, здравстуйте! Очень приятно! — заторопился он.
— У нас ведь поэтому баня «Катюша». В мою, в общем, честь. Проходите.
Стесняясь и стараясь не зацепить и не повалить сложенные у крыльца дрова, Трубецкой втянул голову в плечи и оказался в просторных сенях, где были широкие лавки, тепло и уютно.
— Вот здесь раздевайтесь, — играя узкими глазами, попросила Катя. — Ложите одежду. Вот вам полотенечко. Все, все снимайте! Укутайтесь этим своим полотеничком и прямо в парилку. А там я вас жду.
У Трубецкого посинело в глазах. Он что, значит, голый пойдет в «полотеничке» прямо в парилку?
— Не бойтесь, не съем! — прочитав его целомудренные мысли, сказала приятная банщица. — Ведь все процедуры-то наши в парилке. А где же?
Она вышла, и Трубецкой, налившийся соком, как вишня на солнце, принялся раздеваться. Полотеничка еле-еле хватило на то, чтобы прикрыть мощный торс профессора, поэтому одна рука пошла на то, чтобы удерживать его расходящиеся от широкого шага махровые края, в другой же зажат был растрепанный веник. Жмурясь, профессор открыл дверь, соединявшую предбанник с парилкой, и выронил веник, совсем изумившись.
В маленьком помещении стоял густой и плотный, пахнущий медом пар, который напоминал облака, когда они, соприкасаясь своими округлыми небесными боками, плывут и дурманят рассудок любому, глядящему в небо на них, вечных странников. У печки, распустив льняные волосы по круглым и спелым плечам, белела Катерина, в чью честь была названа баня, сияла жемчужной улыбкой.
— О, here you are! [11] — неожиданно для себя перейдя на английский, воскликнул Трубецкой.
— Идите, ложитесь, — певуче велела она. — Взбирайтесь на полок.
Боясь уронить выскальзывающее полотенце, профессор Трубецкой забрался на полок и почувствовал, как мед, проникая через слегка обожженные ноздри, растекается по всему телу. Катерина в широком холщевом одеянии, под которым, как с ужасом и восторгом понял Трубецкой, совсем ничего не осталось, нависла, как коршун, над телом клиента.
11
О, здесь вы! (англ .)
— Ну, как вас стегать? — грудным шепотом спросила она. — Покрепче хотите? А может, послаще? К чему вы привыкли?
— Покрепче, — задохнувшись, попросил Трубецкой и тут же поправился: — Нет, лучше слаще. Ну, как вам удобно, короче.
— А мне все равно, — еще тише сказала она. — Ведь мы о здоровье печемся. Хотите послаще, так будет послаще.
Она ловко плеснула на него кипятка из большого ковша и тут же стеганула веником по красной огромной спине Трубецкого. Плеснула еще и опять стеганула.