Любовь и магия (сборник)
Шрифт:
И Ансельм так думал. Прожил бы под отчим кровом, сколько отпущено, не желая себе иной доли, если бы семнадцати лет родители не вздумали женить его на Розанне, дочке местного аптекаря. Ансельм ее с детства терпеть не мог – та еще заноза! Да и собой нехороша – темна лицом, широка в кости. Но кто послушает безусого юнца? Верное сердце да хорошее приданое дороже красоты, твердила мать – с ней-то Розанна держала себя сущим ангелом. А отец вздыхал: давши слово, назад не возьмешь.
Когда назначили день свадьбы, Ансельм решил, что жизнь его кончена, и не придумал ничего лучше, чем записаться в армию. Он удрал из дома на рассвете, тайком, простившись только с младшей сестренкой Тильдой. В дорогу девочка дала ему любимую глиняную свистульку, купленную пару лет назад у ярмарочной колдуньи.
Тильда верила, что свистулька эта волшебная. И то сказать: когда Ансельма одолевала тоска по дому, по покойной жизни и мягкой постели, он прикладывал глиняную птичку к губам, выдувал нежную трель, и на сердце делалось теплее. Грубые лица солдат, его товарищей, озарялись улыбками, а кое у кого в глазах поблескивала слеза. Это ли не чудо?
Пятый стрелковый полк барона Холлака, в который определили Ансельма, простоял в тылу три месяца. После битвы при Танаме барон недосчитался каждого четвертого, и полк отвели на зимние квартиры, чтобы дать солдатам отдых и поднатаскать новобранцев. Десять дней назад пришел приказ выступать, стрелки двинулись на юг ускоренным маршем, но нынче стало известно, что они не поплывут в жаркий Ужкар, чтобы схватиться со свирепыми бородатыми очарами, а задержатся в Рануе, сменив гренадеров графа Инмара. Надолго ли? Только Всесущий знает. Юные рекруты, мечтавшие о воинской славе, разочарованно хмурились, бывалые солдаты ликовали, предвкушая радости гарнизонной жизни.
Таланийская Рануя, взятая королевскими войсками два месяца назад, славилась морскими деликатесами, винами и женщинами. «О, прекрасная Рануя, – читал когда-то Ансельм у поэта-философа Теркулия. – Берега твои – райские кущи, бухты – роги изобилия. На рынках твоих рыбы больше, чем во всем Срединном море. Пучат глаза ставриды, бьют акульими хвостами тунцы величиной с крупного мужчину, вздыхают, трепеща жабрами, розовоперые дорады, искрит и переливается драгоценным перламутром чешуя сибасов. Крабы, мясистые, как откормленные каплуны, жарятся в медных сковородках прямо на улице – в оливковом масле, приправленном чесноком, красным перцем, тимьяном и базиликом. Их подают с жареным хлебом и ароматной травой под названием рукола и запивают белым вином, нежным и сладким, как уста девственницы. О, дочери Рануи! Вы подобны горлицам в прелести и кротости своей, а в пылу страсти или ревности не уступите горным львицам…»
– Бабы там до того истосковались по ласке, – вещал капрал Друнго на вечернем привале, – что стаями бросались на наших гренадеров и волокли по домам. А те, кому было совсем невтерпеж, падали на спину прямо на мостовой. Мне приятель рассказывал…
Солдаты, сидевшие с ним у костра, подняли возбужденный галдеж, и речи их сводились к одному: бойцы пятого стрелкового покажут таланийским цыпочкам, что такое настоящие мужчины.
Друнго хлопнул Ансельма по плечу:
– Что, малыш, готов пустить в ход свое главное оружие?
– Да он небось бабе под юбку-то ни разу не заглядывал, – рассмеялся Кандрак, приятель Друнго.
Ансельм покраснел.
– Ничего, парень, – подбодрил его капрал. – Ты держись меня, и все наверстаешь.
В город вошли после полудня. Майское солнце выжимало пот из солдатских тел, слепило глаза. Тяжелый, горьковато-соленый дух, который Ансельму не с чем было сравнить, стелился над мостовыми, мешаясь с дурманным благоуханием олеандров, древовидного вереска и цитрусовых. Цветочные купы весело пестрели поверх глухих каменных оград – будто салют в честь прибытия доблестных шлезцев. Но улицы были пусты. Прекрасные таланийки не толпились у обочин, даря улыбками вояк барона Холлака. Редкие прохожие исчезали в переулках, едва завидев марширующие колонны.
В первую же ночь Ансельма назначили в патруль. Кругом стоял кромешный мрак, ни в одном окне не теплилось огня. Ни голосов, ни шагов. Даже собаки не лаяли. Казалось, шлезские стрелки идут по мертвому городу. Лишь цикады заливались от души, утверждая многоголосым стрекотанием свою безраздельную власть над подлунной Рануей. Да плескалось близкое море…
Когда настало время увольнений, капрал Друнго, как и обещал, взял Ансельма в свою компанию. Он уже вызнал, где в городе лучший бордель и как до него короче добраться:
– Двинем вверх по Фонтанной улице, у чаши с львиными мордами свернем налево. Там будет пара кабаков, а после них, под аркой – заведение матушки Синбо.
В руках стрелков качались фонари, бросая пятна зыбкого света на мостовую, на стены домов и оград. Брать в увольнение ружья запрещалось, но их было пятеро, у каждого сабля, и они ничего не боялись. Лишь Ансельма не оставляло чувство, будто город смотрит им в спины тяжелым взглядом – из подворотен, из-за наглухо закрытых ставен и дверей. В чужеземной ночи проснулись детские страхи. Оглядываться нельзя, шептали они, иначе зло и темень возьмут тебя в плен, завлекут в призрачные тенета, и ты пропадешь, сгинешь страшной погибелью… Ансельм не сдержался. Бросил взгляд через плечо, и во мгле ему почудился огонек. Мигнул желтым глазком, исчез и появился вновь. Юноша хотел окликнуть товарищей, но они шагали, громко топая коваными подошвами, переговаривались, смеялись в предвкушении скорой потехи и не замечали, что он отстал. А робкий светлячок в ночи манил тихим таинством, обещанием чуда.
Ансельм двинулся на огонек, будто его на веревочке потянули. Теперь он отчетливо видел оранжевое свечение, трепетное, как крылья бабочки, и вроде бы различал очертания руки, держащей фонарь. Женской руки, в этом он был уверен. На миг из-за облаков проглянула луна, озарив высокий силуэт в длинном одеянии, и сердце юноши забилось чаще. Так бьется сердце охотника, завидевшего добычу…
Незнакомка свернула за угол. Ансельм, придерживая саблю, чтобы не била по ноге, бегом пустился догонять. Теперь огонек был гораздо ближе, и молодому солдату казалось, он чует, как шуршат по мостовой легкие туфельки рануэзки. Сам он так грохотал сапожищами, что люди в окрестных домах, должно быть, в страхе вскакивали с постелей, спрашивая друг друга: «Что это? Началось сражение? Сейчас будут стрелять?» А женщина и подавно его слышала… Но когда он негромко позвал по-таланийски: «Стой, подожди!» – огонек дрогнул, пугливо метнулся в сторону и исчез из виду.
Ансельм бросился в проулок, где скрылась шалунья, споткнулся, чуть не упал. Дорога в этом месте круто забирала вверх, и для удобства подъема мостовую выложили ступенями. По лицу хлестнула ветка, другая – в лес он попал, что ли? Ансельм двинулся напролом, отбрасывая в стороны или обрывая неподатливые побеги.
Когда он, исцарапав ладони о твердые сучки, ощупью взобрался наверх, в прорехе облаков вновь показалась луна. Призрачное мерцание очертило каменный столб, увитый ползучими растениями, и стройную фигуру женщины. Она была совсем рядом. Стояла, высоко держа фонарь, будто поджидая Ансельма. Света было довольно, чтобы разглядеть точеные черты лица и густые кудри, выбившиеся из-под накидки. Поманив юношу за собой, таланийка юркнула в незаметную дверцу.
Распаленный погоней и недвусмысленным приглашением, Ансельм без колебаний вошел следом и очутился во внутреннем дворике. Шелестели у ограды темные заросли, сладкое благоухание кружило голову, на веранде горели шандалы. Женщина обернулась, приспустила накидку. Черные локоны рассыпались по плечам.
Она оказалась не так юна, как рисовалось Ансельму, но очень-очень красива.
Вот она поставила фонарь на перила и призывно улыбнулась. Молодой шлезец потянулся к ней, пьяный от желания, напряженный, как курок на взводе…