Любовь и ненависть
Шрифт:
заходил во все глухие отдаленные уголки, в которых обитали
наши военно-морские посты численностью в десять - двадцать
человек, доставлял им продукты, обмундирование и все, что
положено. Это был вездесущий нетонущий корабль, который в
любую погоду, лавируя меж подводных банок и мелей, заходил
в такие места, куда, кажется, и на плоскодонке не зайдешь,
швартовался к отвесным скалам; во время прилива заходил в
устье речушек, становился
время полного отлива уходила вода, корабль Сигеева
оказывался стоящим на сухом каменном дне. Так, "просыхая",
он ждал полного прилива, чтобы затем поднять якорь и уйти
дальше по маршруту, хорошо изученному своим командиром.
В Оленцах мы встретились с ним случайно. Я пригласил
Сигеева к себе в каюту, хотелось поговорить с этим душевным
и сильным моряком, которого в нашем дивизионе все любили
и жалели о его уходе на посыльный катер.
Игнат был очень похож на своего отца - кряжист,
нетороплив в движениях, он обладал завидной физической
силой, тихим, даже мягким характером и отзывчивой,
общительной душой, которую почему-то первыми всегда
понимали дети. На берегу мичман Сигеев был всегда в
окружении ребятишек, дарил им различные безделушки,
угощал дешевыми конфетами, что-то рассказывал, о чем-то
расспрашивал. Нас поражала его невиданная
осведомленность в житейских делах и событиях всего
побережья на многие десятки миль.
– Семгу глушат толовыми шашками, никто за этим не
следит, - продолжал возмущаться мичман. - Один "деятель"
мне хвастался, что от одного взрыва всплыли больше двух
десятков рыб, в среднем килограммов по десять каждая. Ту,
что покрупней, взяли, а помельче бросили. Как это
называется?
– Браконьерство, - ответил я.
– Вредительство. А другой такой "деятель", бросив
толовую шашку и никого не оглушив, сокрушался: "Сволочи
браконьеры - всю рыбу истребили". Прямо для "Крокодила".
У мичмана Сигеева вздернутый нос на сером,
исхлестанном морским ветром лице, посыпанном едва
заметными веснушками, русые мягкие волосы и внимательные
синие глаза, хранящие рядом с доброй снисходительной
улыбкой гнев и возмущение.
Степенно вынув трубку, он попросил разрешения курить.
– Кури, пожалуйста. Да ты никак на трубку перешел?
– Для удобства. Сигареты всегда сырые. Нам ведь
достается, особенно теперь, зимой. Три-четыре балла за
благодать считается.
– Ну а насчет семьи как?
– поинтересовался я.
Он пожал плечами, в глазах замелькало
девичье смущение. "Влюблен", - решил я, а он уклончиво
ответил:
– Для семьи нужна оседлая жизнь. А у меня что - сную,
как челнок, взад-вперед.
Долгим, внимательным взглядом он посмотрел на
фотографию Ирины, стоящую перед ним на столе. Затем
спросил многозначительно:
– Где она теперь?
– Не знаю, Игнат Ульянович. В Ленинграде, наверно.
– Там, на обороте, написаны хорошие слова о счастье.
Ее пожелание сбылось. Легкая рука, значит.
– О, да ты даже знаешь, что на обороте написано!
– Матросы - народ любопытный. Уборку тут у вас делали,
ну и случайно прочитали.
– Сами прочли и боцману доложили, - сказал я, и мы оба
рассмеялись.
Он взял у меня из рук фотографию Ирины Пряхиной,
посмотрел на нее тихими мечтательно-грустными глазами, а
затем попросил совершенно серьезно:
– Андрей Платонович, зачем вам эта карточка? Отдайте
ее лучше мне.
Я удивился необычной просьбе:
– Как это зачем? Память о друге юности. Мы с Ириной
Дмитриевной были друзьями и расстались друзьями. А тебе
она с какой стати? Ты разве с ней знаком?
– Видите ли, - начал он, хмурясь и подбирая слова,
чтобы составить из них туманную фразу, - рука у нее легкая:
пожелала вам счастья - сбылось, пусть и мое счастье сбудется.
Эти слова можно было бы принять за шутку, но в том-то и
беда, что мичман не шутил: об этом говорили его правдивые,
не умеющие лгать глаза.
– Странная у тебя просьба, Игнат Ульянович. Ты о ней
что-нибудь знаешь, об Ирине Дмитриевне?
Он сделал вид, что не расслышал моего вопроса, и
вместо ответа произнес обиженно упавшим голосом:
– Значит, не хотите мне счастья желать.
– Да не не хочу, а не могу, пойми ты меня: карточка
дареная, с дарственной надписью. Не имею права. Представь
себе - как бы сама Ирина на это дело посмотрела?
Он был убит моим решительным отказом и все-таки не
хотел терять надежды, настаивал:
– Ну хоть на несколько часов. Завтра я вам верну. Вы ж
говорите, что здесь будете ночевать.
– Хочешь переснять?
– Так точно, - честно признался он.
Меня подмывало любопытство: "Зачем ему
понадобилась фотография Ирины?", но я не стал его донимать
бестактным допросом, понимая, что дело идет о какой-то
глубоко личной, сердечной тайне. Я дал ему фотографию до