Любовь и ненависть
Шрифт:
Что меня волновало в предстоящей встрече, я тогда,
конечно, не знал, вернее, не задумывался над этим. Было
волнение, вызванное радостью ожидания чего-то хорошего,
желанного. Это уж потом я понял, что главным образом мне
хотелось знать, что скажет Ирина, зачем я ей понадобился. Да,
именно этот вопрос больше всего волновал меня: что она
скажет? Я ждал чего-то, желал, впрочем, не "чего-то", а совсем
определенного, но такого тайного,
смел признаться. Если выразить это словами, то должно
получиться примерно так: я ждал, что она придет и скажет: "Я
люблю тебя, Андрей, и всегда любила. Но так случилось...
Поверь, я этого не хотела. Я понимаю, тебе было очень
больно. Это я сделала больно тебе и себе. Ты меня прости...
Сможешь простить?.. И тогда я не уйду от тебя... никогда".
Именно этих слов или им подобных ждал я тогда от
Ирины. Но для себя я не решил, что ответить ей на такие
слова. Не хотел решать заранее, полагаясь, что ответ
найдется сам собой.
Ира пришла в назначенный час. Теперь она казалась
более спокойной и собранной. С Маратом она виделась только
что, перед тем как прийти ко мне. Она была у них дома,
разговаривала со свекровью и, конечно, с ним, с мужем. О чем
говорили? Да так, ни о чем.
– Они, разумеется, переживают? - задал я не совсем
уместный, вернее, совсем ненужный вопрос.
– Да, еще бы, настоящий переполох, - подтвердила она
тоном постороннего человека, расхаживая по комнате.
– Но ты
думаешь, их судьба Марата беспокоит? Нисколько. Марат -
ребенок, он человек несамостоятельный. Волнуются из-за
папаши. Гадают, что с ним будет. Я сказала им, что его,
пожалуй, выгонят из партии. Так знаешь, что свекровь
ответила? "Это, - говорит, - еще что ни что, переживет. Только
бы не больше".
– А что больше?
– поинтересовался я.
– Больше? Оказывается, есть: лишиться материальных
благ. Их беспокоит: снизят ли папашу в звании, уволят ли в
отставку, дадут ли пенсию и какую? Вот над чем там гадают.
Подошла к столу, остановилась, задумалась, глядя в
пространство. Нечаянно я увидел на ее лице мелкие, едва
наметившиеся морщинки - неумолимое следствие пережитого,
и мне показалось, что они, эти черточки, делают ее лицо еще
более прекрасным. Нет, она была красивой, и красота ее не то
что сохранилась, а приобрела более определенные и ясные
формы. Я спросил ее о Дмитрии Федоровиче.
– Он очень переживает всю эту историю, - ответила она
кратко. - Мучается угрызениями
многом повинен в судьбе Марата. Ты же знаешь, это он принял
Марата в училище в порядке исключения. Степан Кузьмич
просил, настаивал, дескать, наследник, продолжатель
морского рода. Недолго ж пришлось "продолжать".
– А по-моему, долго, очень долго, - заметил я.
– Да, конечно, можно было с ним так же поступить еще
на Черном море. Ах, не будем о нем говорить. Лучше расскажи
о себе. Ты совсем не изменился - все такой же спокойный и
сильный.
– Зачем ты приехала на Север?
– спросил я тихо, желая
направить разговор на главное, что меня волновало. - Он
вызвал тебя?
– Да, я получила от него письмо, в котором он
снисходительно приглашал меня к себе. И я приехала... чтобы
получить развод. Циничное, скотское письмо. Он подробно
излагал, так сказать, мотивы, по которым женился на мне...
–
Она подошла к окну и, глядя на море, продолжала: - Помнишь,
Андрюша, нашу первую встречу, Финский залив, дачу под
Ленинградом, фотографии? Ты, робкий, угловатый мальчик с
жадными глазами. А потом, через пять лет, выпускной бал...
– Белое платье с синим поясом-бантом, - продолжал уже
я, - вальсы Штрауса, дарственные фотографии и твои
счастливые, мечтательные глаза.
– Да, все, все это было далеко-далеко, в каком-то
тумане, понимаешь, - дымка такая, приятный сон. Были планы,
мечты, грезы. И все разбилось, рассеялось, как та дымка. Ты,
наверное, помнишь, училась я хорошо, была отличницей,
комсомолкой, могла остаться в аспирантуре. Могла. Многое
могла. А зачем училась, к чему мне аспирантура, для чего? У
меня был муж, достаток, наряды, машина - все легко, просто,
доступно. Как в детстве, без всякого труда. Все делал кто-то.
Мой любимый Ленинград, Невский, Летний сад, Эрмитаж,
Исаакий, Медный всадник, Петергоф. Потом юг, кипарисы и
круглый год море, теплое, ласковое. Все было. А зачем? Это
теперь я спрашиваю вот так прямо, будто требую. А раньше
гнала этот вопрос, прочь гнала от себя. Думала, прогнала. А он
вот снова пришел. Оказывается, прогнать его невозможно: он
сидит во мне. Может, это совесть, может, голос несбывшейся
мечты. Зачем? Зачем все эти розы, кипарисы, море, машины
без счастья? Без того, о чем думалось, мечталось, чего ждала.
– Но ведь ты была... довольна, - я хотел сказать