Любовь и ненависть
Шрифт:
кашу. А нам расхлебывать.
О Марате я было совсем забыл, точно к этому
чрезвычайному происшествию он не имел никакого
отношения. На самом же деле он был если и не главным, то
первым виновником. Он действительно решил обмануть нас,
воспользовавшись затопленным судном. Лег на грунт подле
него и ждал. Думал, акустики не нащупают и мы пройдем
мимо. А уж тогда бы он преспокойным образом прорвался в
базу и стал бы героем
атаковали лежащую на дне лодку, и атаковали удачно, метко,
точно. Бомбы рвались у самых бортов. Будь это не учебные, а
боевые бомбы, от лодки не осталось бы, пожалуй, и следа.
Командир лодки Марат Инофатьев в данном случае уже
после первой нашей атаки, которая была довольно успешной,
как рассказали потом офицеры подводной лодки, должен был
выпустить на поверхность условные пузыри. Он этого не
сделал. После второй атаки, во время которой одна наша
граната легла прямо на рубку подлодки, Марат должен был
всплыть. Он и этого не сделал.
Марат не мог смириться с тем, что задуманная им
хитрость не удалась, что ему, собственно, даже и
маневрировать не пришлось: пришли, обнаружили и накрыли с
первого захода. Было, конечно, обидно, и его разросшееся до
чудовищных размеров самолюбие и тщеславие не могли
стерпеть этой обиды. Он стал упрямо, как мальчишка, отрицать
факты. Он "не слышал" взрывов наших бомб у самого борта
лодки, а когда уже нельзя было "не слышать", он говорил: "где-
то далеко".
Наконец, когда его акустики доложили, что два корабля
ушли, а третий остался на месте, он не хотел верить и этому
факту: - Не может быть, все три ушли.
И приказал начать движение в сторону базы. Вот тогда-то
его и накрыл серией глубинных бомб третий "охотник". Дальше
нельзя было прикидываться, и он всплыл, признав себя
побежденным.
На третий день к нам пожаловала высокая комиссия во
главе с молодым спокойным вице-адмиралом. Он
обстоятельно беседовал со мной, с Панковым, с Дуневым, со
Струновым, со всеми командирами "охотников" и с офицерами
подводной лодки. Комиссия работала три дня. На четвертый
день она улетела, а вместе с ней покинул Завируху и контр-
адмирал Инофатьев.
Марата судил офицерский суд чести.
Формально он обвинялся в сознательном невыполнении
приказа - не всплыл после "поражения", в фальсификации и
обмане, что косвенно привело к чрезвычайному
происшествию. Фактически же вопрос стоял глубже - о
моральном облике
На суде Марат держался невозмутимо. Сидел чинно,
скучно. Сосредоточенно выслушал предъявленные ему
обвинения. Изредка с тонких губ его падала полуироническая
презрительная ухмылка. Она появлялась помимо его воли, он
тотчас же гасил ее, стараясь сохранять холодную
внимательность.
Он не смотрел в зал, но, очевидно, ощущал настроение
присутствующих здесь нескольких десятков офицеров, отлично
понимал, что настроение не в его пользу. До офицеров-
сослуживцев ему не было дела.
Получив слово, он начал говорить очень спокойно, глядя
в записи, приготовленные заранее:
– Я не собираюсь оправдываться. Но поскольку здесь
нет защитника, я обязан для восстановления справедливости
защищаться сам. Я виноват. И готов нести наказание именно
за то, в чем виноват. Поэтому я считаю, что совсем незачем
мне приписывать все, что только можно. Зачем понадобилось
ворошить старое - мою службу на Черноморском флоте, за
которую я был достаточно наказан? Зачем приписывать мне
иностранную подводную лодку, о которой я не знал и которая
не имеет никакой связи с моим поступком?..
В зале зашумели, задвигались. Это был шум протеста,
возмущения. Но Марат продолжал в том же духе, четко
выговаривая каждое слово и не отрывая глаз от своих записей:
– Да, я совершил серьезный проступок, мальчишескую
выходку, если можно так выразиться. Я не вовремя всплыл. В
этом моя вина. Я сознаю ее и готов нести за нее любое
наказание. Но сейчас я должен ответить на вопрос: почему я
это сделал? Это трудный для меня вопрос. Не знаю, почему
так случилось... Во всяком случае, злого умысла здесь не
было. Просто меня ошарашило то, что с первого раза нас
обнаружили и "поразили". В сущности, ни я, ни "охотники" даже
не занимались. И мне обидно было вот так быстро кончать
занятия. Хотелось продолжить их, поплавать еще.
В зале снова зашумели, зашикали. Видно было, что ему
не верят. Председатель постучал карандашом по письменному
прибору.
– Вы говорите неискренне, - и, показав в зал
карандашом, добавил: - Товарищи не верят вам.
– Тогда я не понимаю, чего от меня хотят, - буркнул
Инофатьев и, пожав плечами, с преувеличенным недоумением
оглянулся.
– Это плохо, что вы не понимаете, - заметил
председатель.