Любовь и ненависть
Шрифт:
– Это было бы отлично! Как, Андрей Платонович?..
В ответ я рассмеялся снисходительно, прощая им
безобидную шутку. Безобидную потому, что не принимал их
слова всерьез. Чтобы мне, офицеру флота, грозе вражеских
подводных лодок, стоять на перекрестке, размахивать жезлом
и свистеть мальчишке, перебегающему улицу не там, где
положено! Смешно, конечно, нелепо.
– А как ты попал в милицию? Что, ничего лучшего не мог
найти?
Струнов
ухмылку, прикрыл рот тяжелой сильной рукой.
– Нет, почему же, я выбирал. И выбрал лучшее, - ответил
он без иронии, и румянец застенчивости скользнул по его лицу.
Я был немножко удивлен и насторожился:
– Ты доволен?
– Да, - твердо ответил он и посмотрел на меня
продолжительным взглядом.
Теперь я окончательно убедился, что он говорит
искренне: он доволен своей профессией.
– Очень интересная работа, Андрей Платонович. Раньше
я тоже не думал. Не понимал. Наше дело такое, что нужно
вдуматься и полюбить.
– Он достал сигарету, потом взглянул на
спящую Катюшу и, спохватившись, быстро положил обратно.
– Я тоже хочу покурить, - сказал я понимающе.
– Давай
выпьем еще по одной и выйдем в салон подымить. - Я
наполнил рюмки.
– Что ж, Юра, - сказал я, - позволь мне тебя
так называть и давай-ка переходи на "ты", а то я себя как-то
неловко чувствую. Выпьем за твою службу, которую ты выбрал
себе по душе. Надо полагать, она нелегкая.
– Спасибо, Андрей Платонович, с удовольствием.
Поверьте - наш угрозыск заслуживает самого доброго слова.
–
На этот раз он выпил рюмку одним глотком, закусил бужениной
и предложил: - А теперь пойдемте покурим.
Мы сели в кресла у треногого журнального столика.
Табачный дым голубыми струйками уходил в открытое окно. На
улице было пасмурно и душно: похоже, что к вечеру соберется
дождь. Я хотел было расспросить Струнова о его жизни, о
семье, но он опередил меня и продолжал начатый моим
тостом разговор, впервые обратившись ко мне на "ты":
– Видишь ли, Андрей Платонович, у многих людей,
притом наших, советских граждан, умных, культурных и вообще
порядочных, даже коммунистов, бытует, мягко выражаясь,
предвзятое отношение к милиции. Не будем искать причины.
Во всяком случае, это обывательский взгляд.
– Да это понятно, - согласился я.
– В жизни нашей, к сожалению, еще есть человеческое
отребье - воры, жулики, рецидивисты, наркоманы и даже
убийцы. Я понимаю - это грязь, иметь дело с ней не очень
приятно. А врач, который борется с разными
заразными вирусами ради человека, делает не то же, что
делаем мы? И нам не легче, чем врачам. Уверяю тебя.
Пожалуй, трудней. Потому что связано с опасностью.
Предотвратить убийство, раскрыть преступление, обезвредить
вора - разве, это не благородно? Все равно что не допустить
вражеские подводные лодки в наши территориальные воды.
В его рассуждении была неотвратимая логика. Возразить
было нечем, и я молча соглашался. А ему, казалось,
недостаточно было моего молчаливого согласия. Он
продолжал убеждать, точно хотел навязать свои убеждения
мне: - Милиция, Андрей Платонович, сейчас совсем другая.
Это главным образом бывшие военнослужащие, офицеры и
сержанты. К нам идут энтузиасты, романтики. Люди
кристальной чистоты. "Длинного рубля" у нас нет. Работы не
меньше, чем на флоте. И ответственность... Сам понимаешь,
дело имеем с человеческими судьбами.
– Ты говоришь так, будто хочешь меня завербовать.
– Да нет, я просто отвечаю на твой вопрос. Вербовать
нам не приходится. Мы выбираем лучших из лучших. Недавно
взяли оперуполномоченным в ОБХСС офицера из авиации.
Отличный товарищ. И представь, уже успел отличиться в
разработке очень важной операции.
Меня подмывало спросить, что это за операция. Просто
так, любопытно. Но понимал, что это, может, служебная тайна
и я поставлю Струнова в неловкое положение. Смолчал.
Офицер авиации - милиционер... Любопытно.
– А он что ж, этот летчик, делает?
– Как что? Работает. С увлечением.
– Да, конечно: романтика, энтузиазм, Шерлок Холмсы.
–
Он посмотрел на меня с болезненным выражением лица, и я
пожалел об этих словах. Я не хотел его обидеть и сказал: - Ты
извини меня. Но лично я... не гожусь для милиции.
– Напрасно ты так думаешь, - с грустью отозвался он и,
подойдя к окну, засмотрелся на шумную улицу. Потом резко
повернулся и произнес со вздохом: - Жаль, конечно. А то могли
бы поработать...
Струнов постукивал пальцами по столику, а в глазах его,
задумчивых и внимательных, легко читалось искреннее
участие. Я ждал, что он спросит о Богдане, раз уж было
упомянуто это имя, но он молчал.
Потом мы вернулись в комнату. Выпили за здоровье
наших жен, затем за наш Северный флот, вспомнили
товарищей по службе, походы, учения, штормы, Баренцево
море. Нам было что вспоминать. Немножко захмелели.