Любовь… любовь?
Шрифт:
— Что ты хочешь на сладкое? — спрашивает он. — Пудинг или яблочный торт?
— Пожалуй, ни то, ни другое, только чашку кофе.
Он заказывает две чашки кофе, и официантка, шаркая подметками, уходит. Это довольно пожилая тетка в толстых чулках, и белая мятая наколка криво сидит у нее на голове. Вообще это отнюдь не первоклассное заведение, мебель выкрашена темной масляной краской, и на стенах — дешевые обои, но посетителей много, и все больше мужчины. Как видно, этот кабак пользуется популярностью среди определенной публики — коммивояжеров, приезжих и всякого такого народа, потому что здесь можно плотно поесть и выпить. Мы сидим в углу (между нами и соседним столиком — вешалка) и можем разговаривать без помех.
— Предположим, я бы снял отдельную квартиру, — говорю я. — Что вы на это скажете?
— Скажу, что это чрезвычайно облегчило бы положение. Если ты предложишь Ингрид поселиться с тобой и она откажется, тогда, разумеется, ты будешь страдающей стороной. Юридически.
— И смогу потребовать развода?
— Думаю, что да.
— А как вы считаете, согласится она? Ведь ей придется устроиться на работу, чтобы мы могли оплачивать квартиру.
— А почему ты сам не спросишь ее об этом?
— Как, черт подери, могу я это сделать? — говорю я, закипая снова. — Ее мать облысеет от злости за ночь, если узнает об этом.
— Лысая жена мне ни к чему, — говорит он, — но все же, мне кажется, мы можем рискнуть.
— Вы хотите сказать?..
— Я хочу сказать, что в этом вопросе мнение миссис Росуэлл играет второстепенную роль — главное, что думает по этому поводу сама Ингрид. Если ты хочешь ее видеть, тогда… — Он умолкает. — Ты хочешь ее видеть?
Я молчу, отвечаю не сразу. Наконец говорю:
— Да, я бы хотел.
— Ну что ж, хорошо. Где?
— Только не у вас дома.
На этот раз он уже явно ухмыляется, ухмыляется во весь рот.
— Да, тут миссис Росуэлл действительно может облысеть, если только я предложу такое, — говорит он.
Глава 9
В этот вечер мы с ней исходили миль десять — говорили и говорили все снова и снова, не понижая голоса, не боясь, что ее мамаша в соседней комнате. Нам о многом нужно было поговорить, многое обдумать — на ближайшие сорок лет, в сущности. А такие вопросы не решишь с наскока. Однажды мы в одно мгновение решили свою судьбу ночью в парке, но на этот раз — нет. На этот раз я много думал обо всем… И сейчас думаю, и мы говорим. Никогда прежде мы с ней не говорили так много — мы оба не очень-то были сильны по части разговоров, и, быть может, никогда больше не придется нам так много говорить. Как знать, если бы мы немножко больше беседовали друг с другом и немножко меньше позволяли себе дуреть, все вышло бы по-иному. Но что было, то было, и по-иному не вышло. Ну, а раз так, теперь надо уж постараться, чтобы хоть дальше было лучше.
Пробродив по городу бог знает сколько часов, мы приходим в парк и садимся в нашей старой беседке.
— Ты представляешь, какую тебе придется выдержать с ней бучу, представляешь? — спрашиваю я.
Она кивает.
— Знаю.
— Ты должна ей показать, что все обдумала и решила твердо и что ей тебя не отговорить.
— Это будет нелегко, — говорит она. — О тебе она слышать не может.
— А вот твой отец на нашей стороне.
— Мой отец — золото. Я не знаю, что бы было, если бы не он.
— Да, он хороший малый, твой отец. Он мне правда очень нравится.
— А это большая квартира, Вик? — спрашивает она, — Много потребуется мебели?
Я улавливаю нотку радостного волнения в ее голосе и понимаю, что теперь у нее есть цель, которая поможет ей выстоять против мамаши. И в стомиллионный раз объясняю, что еще не был в этой квартире и ничего не знаю.
— А как ты думаешь, когда нам можно будет посмотреть?
— Да когда хочешь, по-моему. Они небось ждут, что мы поглядим, прежде чем дать ответ.
— А тебе хочется снять эту квартиру, Вик? — спрашивает она.
— Нам же выбирать не приходится, — говорю. — Это будет здорово накладно, но мы как-нибудь справимся, я считаю.
— Нет, я хочу сказать… Я спрашиваю, хочешь ли ты ее снять в том смысле, что… Хочешь ли ты, чтобы мы опять были вместе?
Я собираюсь с мыслями, прежде чем ответить.
— Мне кажется, что мы по-настоящему еще не пробовали, — говорю я наконец. — Мы с тобой муж и жена и должны посмотреть, что у нас получится, если мы будем жить отдельно, вдвоем. Может, через два месяца мы будем швырять друг в друга сковородками, но тогда по крайней мере нам не придется никого винить, кроме самих себя.
— А я думаю, что так не будет. — Она придвигается ближе, кладет голову мне на плечо, и я обнимаю ее одной рукой, совсем как когда-то. — Это были ужасные полгода, правда? — говорит она.
— Да уж.
— Если бы кто-нибудь сказал мне год назад, что все это может произойти, я бы никогда не поверила.
— Угу. — Чувствую, что еще секунда — и я начну ее целовать. Это невероятно, до чего она меняется, когда поблизости нет ее мамаши.
— Вик, — говорит она через несколько минут, — все это время, ну, ты знаешь, когда я не хотела, чтобы ты приближался ко мне… Я не то чтобы совсем не хотела, но только почему-то, пока мы жили у нас дома, мне казалось, что это как-то неудобно.
— Я понимаю, что ты хочешь сказать. — Вспоминаю, как я тоже всегда чувствовал себя неловко, ложась с ней в постель, — хотя казалось бы, что ж тут такого, — и как скрипели пружины, и как я старался не оставлять ничего в туалетном столике, боясь, что мамаша Росуэлл обшарит его днем. Какого черта должен был я этого стыдиться, никому не известно, но так вот действовало на меня ее присутствие.
И теперь я целую Ингрид, потому что она заговорила как раз о том, что особенно меня мучило. Ведь если бы это не наладилось, тогда у нас с ней ничего бы не склеилось.
— Когда мы будем жить отдельно, все будет по-другому, — говорит она. — У нас все будет в порядке.
— Да, тогда уж мы будем делать все, что захотим… — Я улыбаюсь. Чудно, как некоторые мысли откуда-то вдруг залетают в голову. — Я никогда не видел тебя в ванне — только раз, в наш медовый месяц.
— Тебе хочется увидеть меня в ванне?
— Да. Ты очень симпатично выглядишь, когда ты вся в мыльной пене и кожа у тебя такая скользкая и блестящая.
Она смеется.
— Ты ужасно чудной.