Любовь Носорога

Зайцева Мария

А она, Полина-казачка, выдыхает так тихо и в то же время возбужденно, неосозанно сжимает его внутри, что хочется завыть: "Погоди, бля! Погоди! Не двигайся! Сука, кончу же сейчас!"

От одного вида охеренного пухленькой жопки, выглядывающей из пены, от позвонков тонких, хрупких на худенькой спине, от шеи, запрокинутой, словно просящей, чтоб взял за нее, сжал немного, показывая свою власть, свою силу. Свое желание.

Паша тоже чуть выдохнул, немного приходя в себя. А потом сделал то, что она безмолвно попросила. Провел ладонью по спине, другую оставив на талии, чтоб не двигалась раньше времени, легко прощупал все вкусные позвонки. Он их потом обязательно оближет. Каждый. А пока что ладонь пошла выше и легла

на горло. И сжалась. Не сильно. Но очень по-хозяйски. Одновременно с этим Паша двинул бедрами, окончательно усаживая Полину на свой член, и выбивая уже не вдох. Стон. Первый из череды. Потому что дальше он уже не медлил. И не сдерживался. Резко привлек ее на грудь, прижал и начал вбивать себя в податливое тело, медленными длинными движениями, по-прежнему придерживая хрупкое горло девушки и целуя в мокрый висок и ушко. И что-то даже хрипя неразборчиво и утешающе. Хотя обычно в сексе не высказывался. И сладко это было до невозможности, и долго, и томительно, и от одного только вида, как волна пенная бьется о нежное тело его женщины, как достигает полушарий тяжелой груди, облизывает их мягко и соблазнительно, а затем откатывается обратно, обнажая животик, кайф разливался по груди, и хотелось, чтоб это длилось и длилось, чтоб вот так вот, вечность в ней быть, сжимать, целовать, трогать, погружаться. Растворяться. И не страшно это. И не глупо. А так, как надо. Так, как должно быть.

Паша увел одну руку вниз, коснулся клитора. И она выгнулась, сильнее раскидывая ноги и шепча бессвязное:

— Да, да, да, да, боже, да…

И опять же, это было охретительное зрелище, потому что невозможно вкусно она кончала, смотрел бы и смотрел, но тело его явно имело свое мнение о происходящем, потому что, когда Полина обмякла, растеклась по нему, сдавленно ловя воздух неполслушными губами, Паша вышел резко, поставил на колени, заставляя опереться на края джакузи руками, и жестко ворвался опять. И кончил буквально через пару движений, словив дополнительный кайф от потрясающего зрелища их спелетнных тел в отражении прямо напротив.

Вышел, откинулся обратно бортик джакузи, поиграл с настройками, запуская волны и бурление, и утащил медленным хозяйским движением обессиленную Полину обратно к себе, располагая, как и раньше, между ног и лениво наглаживая роскошную грудь. Надо же, худая такая, а жопка и сиськи прям зачет… И животик мягкий такой, женственный, не то что у этих ебанутых фитнес-дур… Приятно трогать. Ее вообще везде приятно трогать. Очень она… Трогательная.

Он, не останавливаясь, уже даже не замечая этого, все гладил и гладил Полину, погружая ее в полусонное сладкое состояние, вода вокруг них бурлила, сбивая пену и лопаясь пузырьками. Женщина в его руках была мягкой и податливой. А мир на редкость дружелюбным и правильным. Хотя бы в эту, конкретную минуту.

14

Темные твои глаза, темные…

И страшные.

Мысли мои потаенные -

До мурашек.

Не хочу опять, опять!

И не буду.

И учусь дышать. Дышать.

Через чудо.

И хочу забыть, забыть.

Забываю.

Только как теперь мне быть?

Нет. Не знаю.

М. Зайцева.

— Поля! — сеструля, наглое создание, совершенно не услышавшее моих слов накануне и сидевшее дома, вместо того, чтоб идти курсовую сдавать, кинулась ко мне сразу же, едва я переступила порог. — Наконец-то! Я уже хотела в полицию…

Я, присев на пуфик в прихожей и откинувшись на стену, лишь устало усмехнулась. Наивная какая она у меня. Вымахала выше на голову, красотка, конечно, не то что я… Но дура редкая. Какая полиция? Куда? К Носорогу? Посмотрела бы я на это…

— Ты как? Давай помогу…

Она наклонилась, собираясь туфли с меня снимать. Я, честно говоря, слегка обалдев, хотя, казалось, сил на любые эмоции уже не оставалось, наблюдала

за этой невероятной картиной. Чтоб моя Ленка… Эта коза наглая и надменная…

— Лен… — я ухватила ее за руки, уже потянувшиеся к моим ногам, останавливая сумасшествие, — угомонись, а? Я посижу сейчас и пойду…

— Поля, — Ленка так и осталась сидеть у моих ног, и, внезапно подавшись вперед, обняла колени, положила голову. Если б можно было обалдеть еще больше, то я б это точно сделала. Невероятное событие! Моя сеструля ластится! Да такого не было… Да с дня похорон родителей, наверно… Мы с ней тогда вернулись в пустую квартиру, огляделись, и внезапно настигло осознание, одновременно. Что вот оно. Все. Не будет больше так, как раньше. И мамы не будет. И папы. Их голосов, таких привычных, раньше надоедавших, когда тишины хотелось, и чтоб не лезли со своими расспросами, не будет. Аромата чая, зеленого, китайского, который так любил папа. Маминых слишком сладких духов.

Квартира наша встретила нас могильным холодом и пустотой. Словно мы с Ленкой тоже в гробу оказались. Вместе с родителями. И вот тогда я и заплакала впервые с момента, когда узнала об аварии. Не заплакала, завыла. Без слез. Без голоса. Стояла и выла, внутри себя. И чувствовала, что все. Это все. Я сейчас просто сяду посреди этого гроба и сделаю то, что и должен делать человек, которого похоронили живым. То есть умру.

И отмерла я только, когда почувствовала рядом живое копошащееся тепло. Моя сестра, единственный родной человек, который у меня остался, отвела меня к дивану, усадила и села сама рядом прямо на пол, обняв мои ноги и положив голову на колени. И так мы с ней и просидели, даже не знаю, сколько времени.

И каким-то образом нашли силы, друг в друге начерпали, чтоб жить дальше. И жили. Плохо ли, хорошо ли… Но жили. И не вспоминали об этом, никогда.

Я, признаться, думала, что Ленка уже и не помнит этого всего. И не думает, эгоистка мелкая, даже. А нет. Помнит.

Я машинально погладила пушистую каштановую макушку, Ленка подняла на меня заплаканные глаза.

— Поль… Ну прости меня, пожалуйста! Я не хотела, Поль… Правда! Не хотела! И к ним не садилась, они с танцпола прямо вытащили…

Я оглаживала ее мокрые щеки, смотрела на длинные слипшиеся от слез стрелки ресниц. Конечно я верила ей. И понимала все. Сеструля у меня, конечно, дура, и головы совсем нет, но вот распутством никогда не отличалась. Не водилось за ней такого. Наоборот, любительница помурыжить, поиграть на нервах несчастных пацанов, что бегали за ней, как собачки на привязи. Еще со школы.

И в то, что она не собиралась развлекаться с отморозками, я тоже верила. И то, что, наверняка, даже повода не давала, просто танцуя, тоже. Им и не нужен повод. Очень уж Ленка у меня заметная. Яркая. Высокая, волосы ниже попы, ноги длинные. Глаза лисьи и носик курносый. Красотка. На этом и выезжала всегда, что в колледже, где училась через пень-колоду, наполовину на моих нервах, наполовину на своей харизме, что в жизни. Не привыкла, что красота ее может бедой стать. Не задумывалась. Дура, потому что. Что тут скажешь? Очень хочется верить, что больше она в тот шалман ни ногой, какой бы там щедрый однокурсник не барменничал. Потому что мужики те, скорее всего, запомнили и ее, и меня. И Пашу.

Потому что второй раз я уже ее не вытащу так легко.

И Носорог не поможет тоже. Больше не поможет.

Я медленно поднялась и пошлепала в ванную, по пути снимая с себя одежду.

Услышала Ленкин испуганный вздох, чертыхнулась про себя. Надо было в ванной раздеваться. Теперь будет думать, что Паша меня бил. Или как-то особо зверски имел.

А у меня нет сил, да и желания ее успокаивать. Конечно, жертву я из себя строить не собиралась, но и делиться своими постельными делами с, пусть и совершеннолетней, но все же младшей сеструлей, не собиралась.