Любовь плохой женщины
Шрифт:
Наоми и Алекс. Алекс и Наоми. В ее мозгу эти имена отталкивались друг от друга подобно одноименным полюсам. И аналогичным образом разлетались в разные стороны ее сжимающееся сознание и невозможная правда (слово «немыслимый» казалось уместным как никогда).
— Ты врешь! — заорала она тогда на улице, не обращая внимания на невольных слушателей (Уилтоны, выходящие из «субару», все как один обернулись и неодобрительно посмотрели на нее). Джуин, с заходящимся лаем Маффи на руках, испуганно съежилась, вжалась в кусты бирючины.
— Я не поверю в это, — затем провозгласила Кейт, — пока сама не услышу все от Алекса.
И она услышала все от Алекса.
Ее обманула подруга, ее обманул родной сын. Даже ее собственный дом, казалось ей, был на их стороне, пряча тайных любовников в укромных уголках, давая им кров, скрывая их деяния, храня их секрет. И она мстила ему за это: топала вверх и вниз по лестнице, входила и выходила, хлопала дверями, стучала кулаком по вероломным стенам.
— Ты не можешь, — сказала ей Наоми, — привязать его к себе завязками фартука. — И несправедливость этих слов, смехотворный, оскорбительный образ, беспредельная наглость возвращались к Кейт снова и снова с такой силой, что перехватывало дыхание.
Кейт всегда держала себя в состоянии готовности, предвидя всевозможные беды (болезнь, несчастный случай, смерть), она всегда была готова встретить боем обычное, стандартное несчастье, но она совершенно не предполагала, что с ней может стрястись такая страшная катастрофа. Она скорее бы поверила, что у Алекса появилась страсть к наркотикам, но никак не страсть к Наоми. Она скорее допустила бы алкогольную зависимость, но не зависимость от Наоми. Может быть, она бы даже предпочла — нет, не может быть, а точно, — она предпочла бы узнать, что он гомосексуалист. Привязанность ее сына к этой мерзкой женщине была столь же отвратительна, сколь и непостижима.
— Мы так и думали, что ты тяжело это воспримешь, — проинформировала ее Элли, таким образом ловко ставя себя в один ряд с участниками сговора.
Тот факт, что она узнала об этой связи на целых двадцать четыре часа раньше, чем бедняжка Кейт, доставлял ей ни с чем не сравнимое удовольствие. Конечно, она отругала Джуин на чем свет стоит за неблагоразумие, пропесочила девчонку от души, но потом, поднимаясь по лестнице, чтобы сделать эпиляцию в области бикини, не удержалась от того, чтобы не расспросить дочь о том, кто что сказал, кто как отреагировал и тому подобное.
— Это совсем не трагедия, как ты себе это рисуешь, — урезонивала она Кейт. — Это маленький романчик, не более того. Он окончится сам собой, вот увидишь.
— Тебе не понять, — горько упрекнула ее Кейт.
— Ну так объясни.
Но Кейт не могла бы объяснить, даже если бы захотела, как много она потеряла. Она лишилась не только каждодневного общения — той самой близости — со взрослым сыном, который теперь жил с Наоми («сожительствовал», как выразилась Элли Шарп) в чужой квартире. Она лишилась и всего его прошлого, в котором она уже выстроила для него совсем другое будущее. Надежды, мечты, амбиции теперь, задним числом, нужно было перекраивать. Ее воспоминания были обесценены. И Алекс стал чужим.
С момента его рождения у нее бывали моменты странного неузнавания. Бывало, он лежал в своей кроватке, глядя на электрическую лампочку, или бежал со смехом за мячом, или склонялся сосредоточенно над моделью самолета на столе, и она вдруг задумывалась: «Кто ты? Что ты? Почему ты есть?» Наверное, это было чем-то сродни тому, как написанное тобой слово, например «удивлять», «лесть» или «февраль», неожиданно выпрыгивало из страницы, ударяло тебя по глазам, и ты начинал сомневаться, а существовало ли вообще такое слово. Хотя нет, это было нечто большее: Алекс был для Кейт чудом, и поэтому неизбежно на нее время от времени снисходило ощущение волшебности происходящего.
Но в тот вечер она столкнулась с новым и чужим Алексом. Она узнала то, о чем раньше и не догадывалась — то, что в нем живут и горячий гнев, и холодный вызов. Прямой, очень высокий, он обратил на нее взгляд, полный неприязни. А потом он покинул ее.
Она всегда знала, что однажды ей придется проводить его, увидеть, как он постепенно уменьшается в размере, уходя от нее по широкой и прямой дороге. Но он ушел внезапно и окончательно, не оставив после себя ничего, что смягчило было горечь разлуки: он просто свернул за угол и тут же пропал из виду.
И пусть Элейн Шарп и ей подобные примут к сведению, что для нее, Кейт, это действительно было такой трагедией, какой она себе ее рисовала. Для нее это было бесконечно трагично. Вот и все, что требовалось понять.
Одна Джеральдин отреагировала с должным беспокойством.
— Как, твой Алекс? — уточнила она, задыхаясь от возбуждения, пыхтя в телефонную трубку. — Наша Наоми? Но это же…
— Да. Немыслимо.
Значит, было что-то в генах Гарви (так, наверное, думала Джеральдин), в генах ее распутного брата, в генах помешанного на сексе племянника, что погубило обоих и что неизбежно погубит ее сына.
— Я бы с радостью убила ее, — сказала Кейт, и эти слова были чистой правдой (за исключением, может, только слов «с радостью»).
Три недели. Двадцать один день. Пятьсот с чем-то часов. И в эту пятницу все в ней так же восставало против связи сына и Наоми, как и в тот вечер, когда она только узнала о ней.
Она говорила себе, что ей следовало бы догадаться — потом она говорила себе, что она догадывалась. Лучше так, чем понимать, что была идиоткой. Должно быть, на подсознательном уровне она заметила интимность случайного соприкосновения рук, налет чувства вины в двух встретившихся взглядах. А может, это только сейчас, вспоминая подобные мелочи, она видела в них скрытый смысл.
— Уходи, — сказала она, — уходи, уходи немедленно, убирайся вон! — Данное распоряжение относилось только к Наоми. Но, разумеется, послушный велению долга (хотя долг в данном случае был избирателен, поскольку верность обеим женщинам означала бы предательство по отношению к обеим же), Алекс тоже ушел.
— Кейт, Кейт, — умолял он ее, стоя в дверях, на короткое время снова превратившись в прежнего Алекса, ее Алекса. — Я не хотел огорчать тебя. Только вот… — «Только вот я люблю ее» — эти слова остались милосердно несказанными, но за них говорил весь его вид. Тогда он продемонстрировал исключительную, на взгляд Кейт — бесстыдную, преданность мужчины женщине.