Любовь в изгнании / Комитет
Шрифт:
— Вы не можете задать этот вопрос в газете?
— Нет, — отрезал Бернар. — Я не могу задать этот вопрос. Известен ли вам хоть один журналист, который его задал?
Я не стал ему говорить, что даже среди арабских журналистов не знаю ни одного, кто задал бы этот вопрос.
В нашей прессе тоже писали о перипетиях «войны», о «мирных» переговорах, о героизме защитников Бейрута. Писали и в прозе и в стихах, но так, словно речь шла действительно о войне между двумя странами или двумя армиями.
Элен молча поставила перед Бернаром новую кружку пива и равнодушно спросила меня, что я желаю выпить. Я попросил кофе, и она удалилась, не сказав ни слова.
— Бедняжка! Муж ее переживает душевный кризис!
— И вы тоже, Бернар, насколько я могу судить! И я тоже!
— Я переживаю этот кризис вот уже лет сорок, — заметил Бернар.
— Сорок лет? Вы что, участвовали в испанской войне?
— Нет, в то время я был еще мальчишкой. Но война в Испании докатилась и до меня.
Я взглянул на него вопросительно, и он пояснил:
— Мой отец был рабочим и членом революционной рабочей партии. Они организовали в нашем городе лагерь для испанских беженцев, и отец добровольно вызвался работать в этом лагере. Иногда и я с ним туда ходил. В моей памяти сохранились слышанные там рассказы о зверствах, которые творили и монархисты и республиканцы. Может быть, именно по этой причине я и не вступил ни в одну партию. Возможно, это же повлияло на мое решение стать журналистом. Я думал, что, говоря правду, смогу чему-то помочь, смогу научить людей пониманию.
Отпил большой глоток из кружки и торжественно провозгласил:
— Говори правду! Никто тебе не запретит. Мы живем в свободной стране! Но посмотри, что с тобой происходит! Всю жизнь ты переходишь из «Прогресса» в «Прогресс» — из маленькой газеты в еще более маленькую. На тебя взваливают всю работу и выражают тебе сочувствие. Но ты знаешь при этом, что не должен переступать грань, — он предупреждающе погрозил пальцем, — должен чувствовать, где следует остановиться.
— Значит, всюду одно и то же, — грустно констатировал я.
— Про «всюду» не знаю, знаю только про самого себя. Помню, с какими большими надеждами начинал, и вижу, к чему пришел. Знаю, что мой собственный сын, которому я с детства пытался привить любовь к правде, передать свое понимание мира, сейчас торгует оружием, продает его африканцам, чтобы они убивали друг друга, и наживает на этом сотни тысяч, а возможно, и миллионы. А когда я пытался убедить его отказаться от этого бизнеса, он лишь посмеялся и обвинил меня в том, что я хочу превратить его в такого же неудачника, каков сам. Только что идиотом не обозвал! Он не присылает мне даже поздравительной открытки в день моего рождения! А Жан-Батист! Кто знает, что с ним станет, когда он вырастет?
Рассказ Бернара нагнал на меня тоску, мне захотелось уйти. Но он, заметив мое движение, сказал:
— Посидите, вы еще не выпили кофе.
В этот момент Элен с хмурым лицом поставила передо мной чашку кофе, а Бернар спокойно сообщил ей:
— Этот месье, Элен, не имеет никакого отношения к тому, что произошло с вашим мужем.
Элен пристально на него посмотрела, и он уверенно подтвердил:
— Абсолютно никакого!
— Почему вы это сказали? — спросил я, когда Элен, не произнеся ни слова, отошла.
— Потому что знаю, что вы здесь ни при чем!
К нему уже вернулась его обычная живость, и он, посмеиваясь, заметил:
— Она должна бы радоваться. Ведь постоянно жаловалась, что Юсуф, едва продерет глаза, начинает прикладываться к рюмке и уже не останавливается до самого вечера. А теперь он не пьет ни капли. Полная духовная трансформация.
Я ждал продолжения, но он сказал:
— Не смотрите на меня такими
Я насторожился. После некоторого колебания Бернар продолжил:
— Вы должны знать, что я считаю себя ответственным за то, что познакомил вас с Юсуфом и предложил помочь ему с этой газетой. И сказал вам, что эмир прогрессивный человек.
— Что же в этом нового? Разве он не действительно прогрессивный?
— Это зависит от того, как понимать данное слово. В любом случае, прошу вас, пусть этот разговор останется между нами. Если мои источники достоверны, в вашем регионе затевается большая игра, и то, что происходит в Ливане — только начало. Расклад полностью меняется, и сейчас идут секретные переговоры между всеми заинтересованными сторонами: государствами, учреждениями, организациями. Его высочество — приводной ремень всей операции.
— Вы меня не удивили, — сказал я.
— До вас уже что-то дошло?
— Нет, я не знаю никаких деталей и не располагаю такими осведомленными источниками, как ваши. Но у меня с самого начала возникли подозрения относительно эмира и его связей, и я предупредил об этом Юсуфа.
— Тут вы допустили ошибку, дружище. Люди подобного рода не любят, чтобы кто-то раскрывал их тайны. А тому, кто раскрыл, лучше всего молчать!
После того, что я услышал от Бернара, я уже не удивлялся безуспешности своих попыток связаться с эмиром Хамидом. Но я скрыл услышанное от Бриджит и вообще не возвращался к разговору об эмире. Надеялся, что она останется при мнении, что все произошедшее вызвано его желанием выставить напоказ свое богатство. Понимал, что, если бы она заподозрила что-то другое — например, желание эмира выведать через нее мои настроения или использовать ее в качестве оружия против меня, — это вызвало бы с ее стороны болезненную реакцию, разбередило бы старые раны, которые она пыталась лечить бегством из родного города. Мое молчание отнюдь не гарантировало того, что она ничего не узнает. Я действовал исходя из эгоистических побуждений. Мысль о том, что я могу ее потерять, была для меня непереносимой.
Ощущение опасности побуждало меня еще крепче держаться за нее и все глубже погружаться в закрутивший и несущий нас обоих водоворот. Мы барахтались в нем, но не тонули, сливаясь в одну неразделимую волну, в одну каплю.
Испытывала ли и ты, Бриджит, это ощущение опасности? Ты отдавалась мне полностью и без колебаний. Порывы страсти уносили нас в запредельные дали, мы хотели изведать все и не потерять ни мгновения. Я сжимал тебя в объятиях, словно боясь, что если ослаблю их, ты ускользнешь от меня, внезапно исчезнешь навсегда. Я гладил твое пылающее лицо, эти обожаемые мною морщинки, которые прорезались на нем в момент высшего наслаждения, словно непереносимое счастье рождало столь же непереносимую боль. Я прикасался пальцами к твоим губам, полуоткрытым в стоне, от которого содрогалось твое тело, к твоей длинной белой шее с бьющейся на ней синей жилкой. Гладил твои покатые, шелковистые плечи, стремясь сохранить в кончиках пальцев ощущение их живого тепла, твои красивые руки, твои длинные ноги с маленькими мягкими ступнями, которые так же легко носят тебя по земле, как крылья — белую голубку. Я касался губами твоего лба, так возбуждающего мои чувства легкого пушка у кромки волос. Целовал твои веки и проводил пальцем по длинным мягким ресницам. Глядел в твои синие глаза, когда они сияли блеском молодости.