Любовь в настоящем времени
Шрифт:
— Я вырастила своих двоих. Это тяжкий труд. По-моему, я заслужила право не тютькаться больше с детишками.
Я свешиваю ноги с кровати. Сейчас встану и подойду к ней. Во мне кипит злость. Но я не трогаюсь с места. Надо сдержаться. Ярость только все испортит. Не надо ей видеть тебя таким. Лучше подумай, что вдруг встало между вами.
— Ты ведешь себя так, будто здесь живешь, — говорю. — С чем это тебе придется тютькаться? Ты приходишь среди ночи, проводишь со мной час-другой и ускользаешь. Когда ты появляешься, он спит. И когда уходишь, тоже спит. И то хорошо, что моя жизнь хоть как-то тебя касается.
— Очень жаль, что ты так ко мне относишься.
Она срывает с себя мою рубашку, швыряет на пол, собирает свои вещи и начинает одеваться. Сейчас она уйдет. Я чувствую себя жестоко обманутым. Ведь сегодня она собиралась провести со мной всю ночь.
— Если ты во мне разочаровался, скажи.
— Господи, Барб, прекрати. Ну зачем ты так? Поверить не могу, что ты уходишь.
— Это неважно, веришь ты или не веришь.
Меня охватывает ужасное чувство, что она уходит насовсеми все между нами кончено. Сама ведь намекает. Тупо таращусь на ее платье. Надо упросить ее остаться, а как? В голове вертятся разные слова, только ничего не подходит. Одно знаю: мы в опасности.
— Дай мне время подумать, — говорит Барб и спускается по лестнице к выходу.
Я не в силах пошевелиться. Постепенно я осознаю, что она действительно уходит, бросает меня, и этого никак нельзя допустить. Уговаривай, убеждай, борись за нее. Что сидишь сиднем?
— Барбара! — ору я, рискуя разбудить Леонарда.
Пытаюсь запрыгнуть в джинсы обеими ногами сразу. Как же. Скачу по комнате. Вопли мои остаются без ответа. Я умом тронусь, если позволю ей сейчас сбежать. Хлопает входная дверь. Прыгаю через две ступеньки, рискуя переломать ноги. Остаюсь цел и невредим. Рвусь к двери, распахиваю настежь.
— Барбара!
Крик уносится в ночь. В ответ — тишина.
Вся улица в лунном свете. Не могу понять, куда делась Барб.
— Проклятье!
С грохотом захлопываю дверь. Пинаю ее. Пяткой, не совсем уж я идиот. Поворачиваюсь к двери спиной и грохочу уже всей ступней. Только легче от этого не становится. Тогда я с матюгами кидаюсь на дверь всем телом. И медленно сползаю по двери вниз.
Сижу на полу. Такое чувство, будто из меня откачали все содержимое. И, что характерно, мне по-прежнему плохо.
На диванчике в гостиной возится Леонард, надевает новые очки, приподнимается.
— Митч? Что стряслось, Митч?
— Ничего. Ничего не стряслось.
— Эге. Я-то вижу.
Обещаю себе никогда больше ему не лгать. Как соврал сейчас, на автомате.
— Тебе не надо ничего класть в штраф-копилку, — сообщает Леонард. — Я понимаю.
Плашмя падаю на кровать. Леонард пристраивается рядом.
— Зажги свечку, а? — просит он, сворачивается в калачик и жмется ко мне. — Спасибо. Ты такой грустный. Мне тебя жалко.
— Ничего страшного. Все хорошо.
Некоторое время мы молчим. Потом он спрашивает:
— Знаешь, что такое вечная любовь?
— Наверное, нет. Никогда об этом не задумывался.
В данный момент задумываться я вообще не в состоянии. Но даже будь мой мыслительный аппарат в порядке, я бы все равно ни до чего не додумался. Нет, не знаю я, что такое вечная любовь.
— Меня Перл научила. Это когда ты любишь кого-то так сильно, что твою любовь ничто не в состоянии изменить. Что бы ни случилось. Даже если ты сам умрешь, все останется как было. Ведь это ты умрешь, а не твоя любовь. Вечная любовь. Понимаешь меня?
Если он про меня и Барб (а у меня все сейчас сводится к этому), то нет, не понимаю. Не доходит.
Леонард садится на кровати и кладет ладошку мне на грудь — туда, где бьется сердце. Наверное, Перл тоже клала ладонь ему на сердце. Мальчишка его возраста вряд ли сам придумает ритуал вроде этого. А вдруг? Ну не знаю.
Рука Леонарда неподвижно лежит у меня на груди. От нее исходит тепло.
— Вот как я люблю тебя, Митч. Ну как? Полегче стало? — И через секунду: — Не плачь, Митч. Я не хотел.
— Ничего, ничего. Это на пользу. Спасибо тебе. Благодарю за вечную любовь. Мне теперь легче будет жить.
— Эге. Я знаю.
Когда он засыпает, я беру телефонную трубку. Осторожно-тихонечко, чтобы не разбудить мальчика.
Набираю номер ее сотового, до дома она еще наверняка не добралась.
Гудок. Еще гудок.
— Привет, Митч, — говорит Барб. — Уже уложил его?
Мы молчим. Потом она спрашивает:
— Все-таки объясни мне, почему ты так хочешь, чтобы он жил с тобой?
Всем своим маленьким телом Леонард привалился ко мне. В зыбком пламени свечи мы смотримся как один организм. Очень сложный, но единый.
Я не могу ответить. Иначе я опять заплачу.
— Я одинок, — выдавливаю я наконец. — Понимаешь?
В трубке тишина, и мне начинает казаться, что я потерял ее еще раз. Наверное, очутилась вне зоны приема.
— Конечно, понимаю, — отвечает она после долгой паузы. Голос у нее нежный. Необычно нежный. — Только я тебе ничем не могу помочь.
Тут нас таки разъединяют, и она пропадает. Я кладу трубку и жду звонка. Но она, разумеется, не перезванивает.
Я осторожно снимаю с Леонарда новые очки и подношу к свече. Стекла чистенькие, новенькие, без царапин. По сравнению со старыми очки очень легкие. В общем, то, что надо. Я кладу их на тумбочку и гляжу на спящего Леонарда.
Положив ладонь мне на сердце, он поклялся мне в вечной любви. А я всего-то навсего сводил его к окулисту и купил приличные очки. Я у него в долгу.
Задуваю свечу, поворачиваюсь к нему и крепко обнимаю.