Любушка-голубушка
Шрифт:
Вечером Виктор заявил о своем уходе из дому и ушел-таки, сообщив, что завтра начнет собирать документы на развод и размен квартиры, а когда Люба, не помня, как избыла ночь, притащилась утром на работу – совершенно никакая, просто на автопилоте, мечтая только об одном: чтобы в типографии случилась какая-нибудь ужасная авария, работа стала и всех распустили по домам (у нее силы оставались только сидеть где-то в углу, а лучше – лежать и молчать, но работать в комнате, полной женщин, полной бормотания подчитчиков, изредка перемежаемого обычной бабской болтовней, было просто невмоготу, она каждую минуту боялась сорваться и поднять крик, нормальный истерический крик, после которого невозможно успокоиться, приходится «Скорую» вызывать и увозить в психушку!), ее ближе к обеденному перерыву вызвали к начальнику производства и сообщили – очень спокойно, очень сухо, очень равнодушно, – что в типографии происходит сокращение штатов, а потому неизбежны увольнения. Она тоже подпадает под увольнение.
Она была в таком шоке, что почти не понимала, о чем говорят. То есть две такие новости в голове не могли уложиться: и муж бросил, и с работы погнали. Почему-то казалось, что это взаимосвязано. Она тогда вдруг вспомнила, что Виктор учился в одном классе с главным инженером производства, Натальей Петровной. И у Любы как будто переклинило: решила, что он попросил Наталью Петровну добить его «бывшую», которая нипочем не хотела поверить, что его влечет из дому именно великая любовь, а вовсе не усталость от четверти века совместной жизни и не желание как можно скорей скинуть с плеч тяжеленный груз под названием «мой долг» – можно сказать, рюкзак, набитый этим самом долгом.
Вот насчет этого груза… или даже рюкзака. Люба иногда брала домой незаконченную корректуру и как-то раз притащила гранки сборника очерков. И вот однажды от нечего делать, ожидая, пока Люба накроет на стол, Виктор перелистал гранки – а может, это была уже верстка, не суть важно, – главное, что перелистал и даже немножко вчитался в текст. Ему попался очерк о геологе, которого послали на базу отнести добытые образцы руды. Он заблудился в тайге и несколько дней блуждал, мучимый голодом-холодом, совершенно обессилел, перенес на ногах микроинфаркт, чуть не помер, однако рюкзак с рудой не бросал. Наконец выбрался совершенным чудом, утративший человеческий облик, но не потерявший образцов. Его потом отправили на срочно вызванном вертолете в больницу, автор умалчивал о его дальнейшей судьбе, а также о том, почему именно эти образцы руды имели такое жизненно, вернее, смертельно важное значение, словно на руднике не оставалось других. Автор был в полном восторге от такой самоотверженности и заканчивал свой очерк фразой страшной силы: «Вот так и в жизни – каждый должен нести свой рюкзак с рудой!»
Ну, не факт… а между прочим, отчего-то эта дурь все же запала Виктору в голову и не раз вспоминалась потом. Когда он был в Амурской области и работал на чароитовом руднике, он однажды попал в аналогичную ситуацию. И, что характерно, тоже не бросил свой рюкзак с рудой, хоть тот был поистине неподъемен. Но тот рюкзак был личной собственностью Виктора, он за этот рюкзак полгода горбатился, тот был набит кусками чароита, за которые должны дать хорошие деньги, и если бы Виктор его бросил, ему просто не с чем было бы вернуться домой. Истовое ношение таких рюкзаков он допускал и всячески приветствовал. А то, о чем рассказывалось в очерке, – это была дурь, и «мораль сей басни» стала для Виктора Ермолаева символом дурацкой, безнадежной, обесцененной жизни.
Его жизни. Его семейной жизни.
Он не ставил перед собой цель проанализировать, когда эта самая жизнь стала тяжкой, непосильной ношей. Он просто чувствовал, что это так. А еще знал, что не он один такой. Почти все мужчины испытывают это мучительное желание – сбросить свой рюкзак с плеч. Некоторые умудряются как-то приспосабливаться… то с одного плеча лямку стащат, то с другого… И рюкзак вроде бы по-прежнему на спине, и полегчало малость, душу отвел. Виктор отлично знал, что многие его друзья своим женам втихаря изменяют, однако семья для них все же некая постоянная величина. Но он так не мог. Он не стал высвобождать руки-плечи, а просто сбросил свой рюкзак да еще и подпихнул ногой подальше, показав, что ему ничего уже не нужно из того, чем этот рюкзак набит. Как ни смешно это звучит, он и впрямь, не фигурально, а буквально, купил себе новый рюкзак, весь такой чистенький и приличненький, с лейблом дорогой, известной фирмы, и начал ходить с ним за покупками, например, на рынок на Советской площади, близ которой теперь жил. Нет, ну в самом деле, не сумку-тележку же таскать! Но рюкзак этот Виктор никогда не наполнял так, чтоб глаза на лоб. Хватит, натаскался тяжестей! Этот рюкзак стал для него символом приятного, необременительного существования, такого, как вся его новая семейная жизнь.
Что происходило с его прежней семьей, Виктору, как понимала Люба, было абсолютно все равно. И понимала она это правильно, потому что он никогда не интересовался детьми, безразличный и к жизни Татьяны в Сиднее, и к Женькиной учебе и надеждам, которые на него возлагались, и, само собой, ему стала совершенно безразлична Люба.
Это просто сводило ее с ума, причем сводило довольно долго. Как ни внушала она себе, что ей уже под полтинник, женское время ее иссякло, настала пора жить исключительно заботами детей, что лучше без мужа, чем с мужем, который влюблен в другую, а все равно ощущала себя вещью, выброшенной за ненадобностью. Да еще и работы она лишилась… У Любы было ощущение, будто и любимая работа бросила ее так же, как бросил любимый муж. Она даже
Люба не знала, как успокоиться, как справиться с этой разрухой, которая случилась в ее жизни. Она даже к психологу ходила, к милой такой даме, и та учила ее отвлекаться от потерь и относиться к ним философски, с учетом своего возраста, который уже требовал от нее мудрости и всепрощения. Эти два слова отчего-то ввергали Любу в некое злобное исступление, а афоризмы, которые вынуждала ее зазубривать психологическая дама, доводили порой до слез. Хотя, строго говоря, в них можно было отыскать некие проблески той самой пресловутой мудрости, ведь, с одной стороны, они начисто отрубали всякую женскую надежду, а с другой – усиленно вселяли ее. У Любы даже где-то валялась тетрадка, которую она завела по наказу психолога и куда своим профессионально-четким почерком, без единой ошибки, выписывала изречения великих и известных, а также не слишком великих и вовсе неизвестных людей:
«В возрасте как таковом я не вижу ничего романтического. Либо вы интересны в любом возрасте, либо нет. Нет ничего особенно интересного в том, чтобы быть старым, или в том, чтобы быть молодым. Кэтрин Хепберн.
В любом возрасте можно стать моложе. Мэй Уэст.
Взросление – чертовски трудная штука. Гораздо легче перейти из одного детства в другое. Фрэнсис Скотт Фицджеральд.
Внутри себя все мы одного возраста. Гертруда Стайн.
Возраст – это река; женщины стараются, чтобы после тридцатилетнего течения она потекла вспять. Адриан Декурсель.
Все врут календари. Александр Сергеевич Грибоедов.
Все женщины молоды, но некоторые моложе других. Марсель Ашар.
Годы берут свое. Но только у плоти, а не у духа. Тойшибеков Бауржан.
Женщина не перестает говорить о своем возрасте и никогда его не называет. Жюль Ренар».
И вот так Люба читала умные выражения и переписывала их, но однажды ей попалась довольно унылая книжка, в которой автор – сама психолог – рассказывала истории нескольких своих пациенток, перемежая унылое бытописание скучнейшими и благоразумнейшими афоризмами о том, что чем больше живет человек, тем мудрее и счастливее он должен становиться. Мысль о том, что он именно должен, обязан таким стать, с таким напором и накалом пронизывала повествование, что у Любы заболели зубы и взяла ее тоска от ощущения тяжести невыполнимого. К тому же она поняла, что чтение назидательных высказываний – непременная часть всякой психотерапии. И представилось, что ее собственная психологическая дама вот точно так же возьмет да и обрисует в какой-нибудь статеечке, а то и в книжке ее, Любы Ермолаевой, разрушенную жизнь и попытки врачевания этой жизни. А то и в диссер свой вставит в качестве примера, назвав, как это у них, у медиков, водится, «больная Е.». Быть «больной Е.» Любе ни за что не хотелось, поэтому она перестала ходить к психологу, не дочитала книжку, сунула ее куда подальше и туда же положила свою тетрадку. А сборники афоризмов даже открывать опасалась, и если какие-то фразочки все же попадались на глаза – ну, скажем, в журналах, газетах или в Интернете, куда Люба очень любила заглядывать, если было время, – то обращала внимание только на откровенно смешные или, наоборот, злобные, но умные и успокоительные в том смысле, что Любе становилось после их прочтения чуточку легче примиряться со своей жизнью:
«Возраст – мерзкая вещь, и с каждым годом она становится все хуже. Диана Купер.
Возраст – скорость, с которой уходят годы. Евгений Кащеев.
Возраст – это все, что осталось от прожитых лет. Аркадий Давидович.
Мудрость не всегда приходит с возрастом. Бывает, что возраст приходит один. Неизвестный автор».
Этот последний афоризм был самым любимым, и если Люба о чем-то жалела, то лишь о том, что не знает имени автора. Впрочем, это не мешало ей уважать его и считать своим другом. Кажется, он один понимал, что живут люди – он и сам был таким! – которые никак не могут смириться с тем, что ты на свете еще есть, но в то же время тебя как бы и нет. А ведь в самом деле! Для молодежи (не считая собственных детей, и то местами, частично) ты, со всем своим жизненным опытом (ценная вещь, к слову сказать… вероятно, единственное, что нельзя купить, украсть или получить по наследству… можно только самому нажить!), просто не существуешь… и это в чем-то понятно, зачем кому-то чужой жизненный опыт, если ему суждено все равно совершить свои собственные ошибки и накопить опыт свой собственный?! Для мужчин… ну, для мужчин ты всего лишь использованная ветошь, которой или продолжают пользоваться, пока она не изотрется в прах, или отбрасывают брезгливо, но в любом случае, даже и используя, предпочитают неистертое тряпье, которое, может, и не столь удобно и споро в хозяйстве (ну, скажем, жестковата тряпица, воду не впитывает, пыль не собирает, грязь размазывает, а не стирает и электризуется), однако на ощупь поприятней, а главное – выглядит понарядней, неприятных бытовых запахов еще не впитала, и руки от нее, в свою очередь, этих запахов не перенимают, как со старой ветошки…