Любушка-голубушка
Шрифт:
Стоп… Любу вдруг так и пронзило. Стоп, а про санитарную книжку-то она так и забыла! С тех пор как ее вызывали на комиссию, уже сколько дней прошло, а она даже и не вспомнила ни разу. Еще счастье, великое счастье, что сегодня никто из инспекторов у нее книжку не спросил! То есть последствия могли быть куда более гибельными, чем арестованное на несколько дней мясо. Завтра или послезавтра его «выпустят на свободу», потому что никакой крысиной отравы, конечно, там нет и быть не может, а вот если бы узнали, что книжки у Любы нет… Почему-то проверяющие начисто об этом забыли, дай им бог здоровья за это!
Ну вот, завтра будет чем заняться.
Она набрала номер своего работодателя и сказала, что завтра пойдет в поликлинику.
– Мать честная, – потрясенно выдохнул Степа. – Ну, ты даешь… Твое счастье, что я завтра в село за товаром рвану, а не то отшлепал бы тебя при всем честном народе. Вообще прибил бы!
– Степ, да ладно, я исправлюсь, – виновато сказала Люба. – Ты вон мясо привезешь – и подобреешь, правда же?
– Подобрею, – согласился Степа, – только давай договоримся, что прежде я у тебя книжку проверю. И если, не дай бог… А еще, Любаша, если, не дай бог, я около тебя Николашу еще раз увижу, то его по стенке размажу, вот убью натурально, а тебя уволю, уж не взыщи. Ладно?
– Ладно, – со смешком согласилась Люба, хотя, конечно, ничего смешного в словах Степы не было. Николашу он, понятно, не убьет, хотя кулаками крепко изваляет, а вот Любу вполне может выгнать… и что она тогда делать станет? От кого помощи ждать? Все-таки и жить надо на что-то, и детям помогать, и беременная почти что сноха нарисовалась, и хотя у «почти что снохи» есть брат, который все ее проблемы взваливает на себя, все же Люба на этого брата рассчитывать не может, не имеет никакого права… она даже не уверена, приедет ли он к ней еще хоть раз, что ж о большем-то говорить?
Говорить… как хочется поговорить с Элькой о Денисе, это что-то страшное! «Влюбленной девушке всегда приятно поговорить с кем-нибудь о предмете своих чувств» – это тоже какой-то афоризм. Конечно, она не девушка, но… и, видимо, не влюбленная, но… и говорить-то ведь не с кем, кроме как с сестрой. Как бы у Эльки вдруг выкидыша не случилось, если Люба затеет с ней разговор о Денисе и о том, как он…
Так. Хватит. Лучше сходить за молоком.
Она набросила плащ и выскользнула за дверь. Однако вечер был так хорош, так незамутненно сияли частые осенние звезды в высоких чистых небесах, так тепло и ласково касался лица ветер, что Любе стало жалко ограничиться лишь походом в магазин, и она решила пройтись. Миновала «Точку», пошла дальше и брела – совершенно бездумно, проветривая мозги, так сказать, и вдруг обнаружила, что идет, оказывается, по Белинке, приближаясь к площади Лядова. Оставалось только вздохнуть и покачать головой… На площади Лядова находился автовокзал, и именно с этого автовокзала уходили автобусы в Болдино.
– Клиника, ну клиника, – мрачно проворчала Люба, чем спугнула какого-то задумчивого молодого человека, который шарахнулся в сторону и покрутил пальцем у виска, пробормотав:
– Сама такая.
– Да я и так о себе, – миролюбиво и печально призналась она, отчего молодой человек еще пуще испугался и чуть ли не вприскочку ринулся прочь.
Клиника состояла в том, что Люба прекрасно понимала: она безотчетно явилась сюда, желая хоть как-то приблизиться к Денису. Да, дурь несусветная… Однако она все же спустилась в подземный переход, вышла на другой стороне площади и через проулки добралась до автовокзала, загроможденного фырчащими «пазиками», которые гоняли на небольшие расстояния, и могучими междугородными автобусами невиданных марок. Словно по заказу, один из таких автобусов стоял под табличкой с надписью: «Б. Болдино», а на ветровом стекле автобуса было написано: «Через Кочуново», в открытую дверь по ступенечкам поднимался народ.
«Кочуново, – рассеянно подумала Люба. – Что ж это за Кочуново такое? А я думала, через Арзамас туда автобусы идут… Арзамас… Денис…»
О господи, это было что-то ужасное, что с ней творилось. Она наконец-то поняла, вернее, призналась себе, что целую неделю думала об этом парне, забыла и о дочери, и о сыне. Надо бы Тане «мыло» по электронной почте послать, а то ведь в Сидней не назвонишься. С дочерью они легко переписывались, Таня любит письма писать, а с Женькой лучше перезваниваться, он на бумаге – и на дисплее тоже! – двух слов связать не может. Кстати, Женька вот-вот вернется с практики, с ним можно будет поговорить… Рассказать ли ему про Эльку? А вдруг он забыл о ней, вдруг пожалел о том, что между ними произошло? И скажет – да ну ее, не хочу даже знать ни о каком ребенке, может, он и не мой. Запросто возможно, кстати, что Элька вовсе не была девушкой до встречи с Женей, вид у нее такой… многоопытный. Люба приметила это сразу, может, оттого так и противилась всем существом своим даже мысли о ней как о снохе.
Ну и вот. И Женька скажет, чтобы не привечала больше Эльку. И ее не будет, а значит, больше не появится и Денис, это же понятно как дважды два! Он не сможет предать сестру. Он не будет встречаться с матерью парня, который ее бросил.
Люба схватилась за сердце, поразившись остроте боли, которой ее так и ударило при этой мысли.
Нет, нельзя так! Нельзя, чтобы так все вышло, чтобы все разладилось. Женька не такой, он не подлец, но, если что, Люба с ним поговорит, образумит его…
Стоп. Что получается? Чтобы сохранить для себя любовника, она готова навязать сыну девушку, которую тот, возможно, не любит?
– Ох, что ж мне делать, как же быть? – пробормотала Люба, рассеянно глядя на вереницу пассажиров, неспешно входивших в болдинский автобус. Мелькнул белый плащ какой-то тоненькой девушки. Люба вспомнила глупости, которые порола сегодня Лариса Ивановна, и немножко отвлеклась. Ага, пора возвращаться, как там Элька одна? Вдруг, не дай бог… И молока еще надо купить!
Она ушла с автовокзала и перед поворотом на проспект Гагарина вдруг увидела на газоне тонкую и высокую березу. Береза была сплошь желтая, ну ни капли летней зелени не осталось, однако ни один лист с нее еще не упал. Она стояла словно в золотом цвету, насквозь просвеченная стоявшим позади фонарем. Дунь ветерок, задень ее дождем – так и посыпались бы листья с незащищенных тонких черных ветвей и белого ствола, но пока она сияла последней красотой, рядом с которой меркло буйное цветенье георгин и астр на клумбе неподалеку.
«Наверное, если бы этот „камень счастья“ мог бы светиться, он был бы такой вот… сияюще-золотистый, но не сверкающий, а как бы тихий…» – подумала Люба, с улыбкой сторонясь от проследовавшего мимо тяжелого автобуса, который отправился в Болдино через какое-то там неведомое Кочуново.
– Да всякое бывает, – говорил Степа, сворачивая на проселок. – Часто привозят в рынок мясо, но, ты знаешь, иногда и самому выскочить приходится в село, если товару мало, а ты знаешь, что там телк'a забьют. Причем все без обмана – при нас, – и купим свежачка по сходной цене.
– А что мы так гоним? – нервно спросила Люба, которой меньше всего хотелось увидеть, как живое существо на ее глазах превратится в мясо. Она вообще нанималась мясо продавать, мясо как куски, как товар, как еду, отчетливо абстрагируя его от «исходного», так сказать, продукта: от живого теленка, живой коровы, свиньи, барашка. – Ты боишься, это мясо кто-то другой купит? Но вроде бы этот твой знакомый именно тебе обещал.
– Ага, мне, это будет мое мясо, – кивнул Степа, не отрывая глаз от неровной дороги и резко снижая скорость перед выбоиной, – но, знаешь, надо спешить, потому что не хотелось бы нарваться уже на дохлятину.