Любушка-голубушка
Шрифт:
– И вот здесь срежьте, – сказала бабуля, брезгливо поджимая и без того тонкие губы, – что это за пленки такие неопрятные? И почему они как-то так отслаиваются? А это что за короста такая?
– Это не просто пленки, а фасции, и ничего они не отслаиваются, они сами по себе такие… слоистые, – зачем-то пояснила Люба, осторожно проводя ножом под фасцией. – А это не короста, это просто кровь запеклась, ну знаете, как на ранке запекается…
– Нет уж, срежьте!
Люба уже наловчилась обрезать мясо тонко, бережно, однако что-то рука дрогнула, и вместе с пленкой обрезался порядочный кус плоти. Вот так и рождаются обрезки, которые она потом отсыплет Николаше… стоп, не думать о Николаше, во-первых, ему путь в рынок закрыт, во-вторых, мысли о нем тянут за собой целый клубок других мыслей, опасных и совершенно ненужных мыслей о…
– А еще вот это мяско мне покажите, – тычет пальцем бабуля, и Люба покорно показывает, не обращая внимания на Валино возмущенное фырканье. Конечно, Вале с ее наметанным глазом понятно, что бабка помотает нервы, рассмотрит все мясо, которое на прилавке выложено в строгом порядке (прилавок должен быть так оформлен, чтобы самому купить захотелось, – первое правило торговли!), а потом отвалит, ничего не купив. Или наберет тех же самых обрезков за бросовую цену. Хоть и любит говорить досужий народ, будто в рынке цену ломят, а между тем именно туда идет самый социально незащищенный покупатель. В магазине-то не поторгуешься. Или берешь, или нет. В магазине-то не существует такого разброса цен. В магазине не продадут задешево чуточку подпахшее мясо, которое, ей-же-ей, понимающая и бережливая хозяйка вполне может привести в порядок, промыв в уксусе и подольше поварив. Конечно, это не «парная» телятина или свинина, но все же мясо по карману.
А бабулька продолжает изощряться. Выбрала кусок печенки и требует вырезать из него «все», все пленки снять и переборки удалить.
– Да я же его изувечу… – устало говорит Люба.
– Тогда я вон тот возьму.
– Пожалуйста, но тот подороже.
– Тогда обрежьте этот.
Да, Валя бы уже приструнила бы бабку, а Люба чувствует себя совершенно безвольной. Безвольной жертвой. И бессильной что-либо изменить. Это как началось вчера, когда уходили Элька и Денис, так и продолжается до сих пор. Она даже спросить у них ничего не смогла, только Николаша, вошедший вслед за ней в квартиру (мигом почуял, что Денис на него даже замахнуться не посмеет, вообще слова не скажет, а тот и впрямь делал вид, будто и не гонялся никогда за этим грязным бомжом то по подъезду, то по двору), все суетился и выкрикивал, что надо милицию вызвать, что это воры…
– Не воры они, – нашла наконец в себе силы ответить Люба. – Это мои… знакомые. Ее вон Элькой зовут, а это ее брат.
Тут Денис дернулся и хрипло выговорил:
– Никакой я ей не брат.
– Да, Люб, – посмотрел на нее, как на дуру, Николаша. – С сестрами небось не …бутся, а они тут …блись почем зря, сразу видно.
Люба с трудом перевела дыхание, а Денис схватил Элькину сумку и выбежал вон. Люба вышла на балкон и посмотрела, как они садятся в синий «Фольксваген». Ей очень хотелось спросить, зачем все это было устроено, но не могла себя заставить заговорить с Денисом. Он на нее даже не глядел. У него было спокойное, неприветливое лицо, а Элька все время как-то странно хихикала, не то от непрошеного смущения, не то от переизбытка наглости.
Наконец они уехали. Люба вернулась в квартиру, понимая только одно: что она ничего не может понять.
– Ну ладно, Люб, – сочувственно сказал Николаша. – Пойду, а то я тут… дела у меня…
Дела у него были, ага, конечно. Просто, видать, невыносимо стало смотреть на Любино помертвелое лицо. Она сама знала, что оно помертвело, но поделать с этим ничего не могла. А Николаша, он хоть и чурбан, но все же не бревно, как ни странно это звучит…
– Есть хочешь? – спросила как могла мягко, понимая, что надо бы его отблагодарить… вообще она и сама не знала, надо ли… не понимала, благодарность ли к нему испытывает или ненависть. Конечно, Денис и Элька просто сбежали бы сегодня, оставив ее в дурацком ожидании и кретинских надеждах. А теперь надежд нет. Благодарить ли за это Николашу? Вопрос, конечно, интересный…
– Не хочу я есть, – буркнул он, – а если захочу, пойду и пожру где-нибудь. Деньги у меня есть – тот лох, которому я мобильник вернул, аж сотню дал на радостях. И в голову не взбрело, что я его вокруг пальца обернул, бывают же такие идиоты!
– Да, – глухо проговорила Люба. – Бывают же!
Наконец он ушел. Люба постояла-постояла в коридоре, прижимаясь к двери и стараясь не думать о слезах, которые ползли к глазам и давили горло, потом мотнула головой, сняла плащ и переоделась в домашнее. Она взялась за уборку. Уборка началась со смены постельного белья на Женькином диване и, само собой, на своей кровати. Пока Люба возилась с пылесосом и тряпками, пока мыла полы, все простиралось и даже высохло. Обычно она не ставила стиральную машину на сушку, но сегодня пришлось, потому что хотелось поскорей с этим бельем покончить. Она все выгладила и уложила в комод, на самое дно, прекрасно понимая, что не скоро найдет в себе силы его вновь постелить. А ведь это был самый любимый комплект… Может, лучше его выбросить? Да нет, когда-нибудь и эта боль утихнет, как утихает всякая боль. Удалось же забыть и самого Виктора, и обиду, им причиненную…
Люба потом еще помылась и наконец упала в постель во втором часу ночи вовсе никакая от усталости, лелея мысль о том, что забудет Дениса так же, как забыла Виктора.
А утром… а утром в рынке появился Виктор со своей новой женой.
Он Любу не заметил. Или заметил, но не узнал. Скользнул равнодушным взглядом – и отвернулся. Конечно, ее теперь трудно узнать. Да ему и в голову не могло прийти, что здесь, в мясном отделе Старого рынка, куда он привел свою молодую жену, он столкнется с Любой – со своей бывшей, старой, брошенной женой… матерью его сына и дочери, между прочим.
И все же не узнал!
А может, дело было не только в том, что он не ожидал встретить тут Любу, и к тому же в столь непривычном облике. Он ее просто в упор не видел. Вообще. Как будто ее нет. Люба для него перестала существовать. Она для него даже не умерла – ее просто не было! Ни в прошлом, ни в настоящем, ни в будущем. Настоящее – и, наверное, будущее – принадлежало этой беловолосой худышке с нежным овечьим личиком и лиловыми глазами, которую он медленно вел от прилавка к прилавку, как будто не свинину или там говядину выбирал, а демонстрировал молодую жену и продавцам, и даже свинине с говядиной.
Ну что же, свое настоящее и будущее он обустроил очень хорошо. Он счастлив. А Люба? А все, что произошло с ней? За что, почему?! В чем она виновата?
Ни в чем. Виноват с самого начала был вот этот человек, который сейчас важно шествует по мясным рядам, ведя в поводу свою любимую овечку. Все началось с того зимнего дня, когда в его жизнь вошла Снегурка. Если бы он тогда не спятил, если бы не дал себе волю, Люба сейчас не стояла бы, согнувшись от боли, которая со вчерашнего дня разламывала ей сердце.
В самом деле! Кого она винила? Дениса? Эльку? Себя? Нет, это ерунда. Это только следствие. Нужно было с самого начала винить Виктора Ермолаева, ее бывшего мужа. Он – первопричина всех зол. Он и Снегурка! Когда Люба поняла это и с болезненной внезапностью осознала, что он все забыл и не чувствует за собой никакой вины, она подумала, что сегодня заточила этот нож не напрасно.
Она только еще не решила, кого ткнет этим ножом: его – или ее. Своего бывшего – или его новую…
Бабулька, которой она обрезала печенку, что-то говорила, но Люба ее даже не слышала. Не глядя сунула печень в пакет. Взвесила, завязала, подала… Бабка глянула, как на сумасшедшую, фыркнула, отошла. Видимо, ей казалось, что печень еще недостаточно чистая.