Любушка-голубушка
Шрифт:
– Серьезно? – хохотнул Виктор. – Но что-то помнишь? Скажи свой любимый.
Люба нахмурилась. Что ему сказать? «Возраст – лучшее лекарство от любви», – вдруг всплыло в памяти, но это было вранье, и для него вранье, и для нее. Вообще самым актуальным был сейчас другой – то есть не афоризм, а просто красивая строка из любимого Есенина: «Отговорила роща золотая березовым, веселым языком!» Да, это имело отношение и к нему, и к ней, и к осенней красоте по обочинам дороги, но звучало так горько, так ужасно! Поэтому Люба процитировала из Чарлза Лэма:
– «Я прожил пятьдесят лет, но если вычесть из них те часы, что я жил для других, а не для себя, то окажется, что я еще в пеленках».
Это соответствовало истине. Она впала в детство, в детскую глупость! Облапошили ее просто клинически! Как малое дитятко – поманили конфеткой и завели в какие-то закоулки подлостей. И бросили там одну.
– Это да, – ухмыльнулся Виктор. – Это про тебя, точно.
– А тебе что нравится?
– Да есть такой… То есть это не афоризм, это просто слова, но они про меня. «Земную жизнь пройдя до половины, я очутился в сумрачном лесу».
– Вить, ты что? – с запинкой спросила Люба. – Что это значит?
– Да то и значит, что ты слышишь, – зло проговорил Виктор. – Слышь, Люб… мы с тобой развелись, конечно, но…
– Ради бога, – быстро сказала Люба, – не начинай. Я так понимаю, что про любовников моих ты не зря спрашивал. Ну так вот: возвращаться по старым постельным адресам я не намерена. Есть кто у меня или будет – это не твое дело, а главное, к тебе я за помощью не обращусь. Даже если совсем невмоготу станет. Ясно?
– Ясно. Хотя я о другом хотел сказать, – чуточку испугался Виктор. – Но ладно, если ты так злишься… не будем. Скажи лучше, у тебя какой-то план действий в Болдине есть или нет?
– Нету у меня никакого плана, только хочу насчет фотки в магазинах или еще где спросить, не знает ли кто этих людей.
– Сама будешь спрашивать? – уточнил Виктор.
– А что? – воинственно отозвалась Люба. – Ты хочешь, что ли? Нет, я сама!
– Да слабо верится, что тебе так и начнут все рассказывать. Это только в книжках про сыщиков информация так и сыплется. Или мы будем себя за сыщиков выдавать? Ты будешь Алёной Дмитриевой, да?
Люба вспомнила, как Николаша назвал ее детективщицей Алёной Дмитриевой, и начала хохотать. Ей стало немного легче, еще и потому, что они как раз въехали в Болдино, и вид этого поселка показался ей весьма привлекательным. Большое, просторное село. Хотя, может быть, и пустовато несколько. Деревьев на центральных улицах маловато. Хотя кругом же сады в частных домиках…
Виктор остановился перед первым же магазином (их стояло штук десять рядом, не меньше, крохотные такие магазинчики, которые, наверное, ужасно конкурировали друг с другом), и Люба сказала, что она все же рискнет попытать счастья в роли сыщика, причем самостоятельно.
– Ладно, – согласился Виктор, – а я пока в машине поскучаю. Может, потом и я на что пригожусь.
Люба зашла в магазин, где за прилавком скучала необъятная тетенька с тяжелым узкоглазым лицом и таким потрясающим цветом щек, что бело-розовый зефир скис бы рядом с ней от самой черной зависти. И еще у нее были невероятные белоснежные зубы, которые она обнажила в сардонической ухмылке, когда Люба показала ей фото и спросила, знает ли Ольга Петровна (на кармане халата продавщицы был, как и положено в цивилизованном мире, приколот бейджик с именем-отчеством) этих людей.
– А чо? – спросила Ольга Петровна, как и положено спрашивать на Нижегородчине. – Чо я вам должна тут языком болтать? Меня вон работа ждет! – И она роскошным жестом указала на бочонок с селедками в рассоле и на мешок с сахаром, как будто каждая селедка и каждая крупинка сахару требовала ее неустанного пригляда.
– Да вы хоть одним глазком гляньте на фото! – умоляюще сказала Люба, но продавщица отвернулась к лотку со свежеиспеченным хлебом:
– Больно надо!
Однако Люба заметила, что взгляд ее на мгновение приковался-таки к снимку, но тотчас скользнул в сторону, и лицо приняло замкнутое выражение. То ли она и впрямь была противницей пустой болтовни на рабочем месте (а что, встречаются такие феномены и среди наших работников прилавка, чего только не бывает на свете!), то ли ей не хотелось говорить именно об этих людях. И, судя по окаменелости широкой спины Ольги Петровны, поколебать эту решимость было невозможно.
Расстроенная Люба вышла на крыльцо магазина, и Виктор, увидев ее лицо, сразу понял, в чем дело.
– Я так и знал, – сказал он спокойно. – Ты не понимаешь, Любаша, к такому делу надо не в лоб подходить, а по-другому!
– Чего ты меня учишь? – огрызнулась Люба. – Жену свою учи.
– Ты тоже моя жена, – веско отозвался Виктор, – да-да, и даже не надейся, что когда-нибудь перестанешь ею быть.
– То есть как? – растерялась она. – Значит, у тебя две жены? Или у тебя гарем? Ты турецкий султан?
– Да, – сердито сказал Виктор, – да, я султан, падишах, шахиншах, у меня гарем, и я намерен ввести там самые суровые порядки. Для начала отвезу тебя в парк рядом с усадьбой Пушкина, ты будешь там гулять, а сам попытаюсь порасспросить этих болдинцев, вернее, болдинок, у меня с ними, пожалуй, лучше получится. А может, ты хочешь есть?
Люба хотела есть, взятые ею с собой бутерброды они приели в дороге и кофе выпили (Виктор отправился налегке, жена его припасом не снабдила… с другой стороны, в наше время, когда магазинами и кафе трасса утыкана, с голоду вряд ли пропадешь), и светлая память об этом скудном завтраке как-то очень быстро прошла, но ответила, что лучше не тратить время, пусть Виктор пройдется по магазинам, а она с удовольствием погуляет в парке, потому что лет двадцать здесь не была.
– Мы же вместе сюда ездили, – сказал Виктор. – С детьми, помнишь?
– Да, и в музей ходили, но он мне показался каким-то ужасно скучным, даже убогим, – вспомнила Люба. – Но, может, с тех пор он стал лучше?
– Не стал, – качнул головой Виктор. – Там по-прежнему нет жизни, и ничего не сделано для того, чтобы ее туда вдохнуть. Просто вещи, письменные столы, стулья какие-то… Можно подумать, что Пушкин тут только писал, в этом доме. Что он не человек, а пишущая машинка. А ведь он тут ел, спал, одевался, на чем-то сидел, где-то отдыхал или мылся… Оставлены только кабинеты с казенной мебелью. Все остальное занято музейными сотрудниками.