Люди грозных лет
Шрифт:
— Полозов, говоришь, учить вас обещается? — спросила она, лишь бы только собраться с мыслями.
— Да! Дедушка Полозов. Мы его на бульваре встретили. Он столько нам про завод рассказал.
— Полозов очень хороший человек, я сама учусь у его дочки, у Веры Васильевны, только тебе работать рано. Молод ты и десятилетку окончить нужно. Мы так мечтали с папой, чтоб ты закончил десятилетку, а потом институт.
— Я все окончу обязательно: и десятилетку и институт, — подхватил Толик, — дедушка Полозов нам рассказывал, какие у них из рабочих инженеры вышли. А сейчас
И он опять, как часто бывало с ним, обнял мать и, прижимаясь по-девичьи нежно, заговорил робким, умоляющим голосом.
Утром на другой день после поездки в главк Вера, как обычно, робея от непривычной роли учителя, вошла в освобожденную от хлама кладовку, приспособленную теперь для теоретических занятий курсов, и сразу же поняла, что женщинам все известно, что они обсуждали между собой этот волнующий вопрос и теперь ждут от нее разъяснений.
— Здравствуйте, девушки! — еще не зная, с чего начать разговор, сказала она. — Как вчера блок мотора освоили?
— Все до винтика развинтили и опять свинтили, — бойко выкрикнула Маруся Быкова, — теперь знаем, что к чему.
— Тяжеловато маленько, а так ничего, — сказала Анна Козырева, — кое-какие штуки вдвоем, а то и втроем поднимали.
— Не штуки, а детали, — поправила ее Быкова.
— Вера Васильевна, а правда, что нам карточек продовольственных не дадут? — вдруг спросила Анна.
— Да, пока отказали, — не имея сил прямо смотреть в лицо Анны, твердо сказала Вера, — но это не окончательно, и директор завода и секретарь парткома хлопочут, стараются, — добавила она, сама не веря, что после отказа главка кто-нибудь поможет курсам.
— А если не дадут, как же тогда, — горестно проговорила Анна, — у меня всего два хлебных талона остались…
Вере было жаль эту степенную, малограмотную, такую упорную женщину. Труднее других давалась ей учеба, но она была необычайно упряма, позже всех уходила из гаража, раньше всех приходила, настойчиво расспрашивала и Веру, и Селиваныча, и шоферов, и подруг, подолгу занималась дома и на очередное занятие всегда приходила подготовленной лучше других. От неумения обращаться с металлом руки ее были сплошь в ссадинах и царапинах, царапины были и на лице, а Козырева с неутомимой настойчивостью разбирала и собирала изучаемые узлы и механизмы, ощупывала, осматривала и даже, казалось, обнюхивала каждую деталь.
— У меня тоже карточка кончается, — сказала молоденькая, эвакуированная из блокированного Ленинграда Соня Корниец, — на два дня осталось…
Вслед за ней заговорили и другие женщины и девушки. И у них также остались последние продовольственные талоны. Дальше без карточек жить трудно и даже невозможно. И только четыре девушки-комсомолки молчали.
— Давайте-ка заниматься, — проговорила самая бойкая из них — Маруся Быкова, — закончим поскорее, и тогда все будет.
Никто не возразил. Только Вера видела, как низко склонили головы и Анна Козырева, и Соня Корниец, и другие женщины и девушки, в семьях которых дорог был каждый
Занятия в этот день проходили особенно успешно. В большинстве малограмотные, совсем незнакомые с техникой женщины в настороженной тишине жадно ловили слова Веры, стараясь поскорее записать их в свои уже замасленные тетради, старательно вычерчивали схемы, робко задавали вопросы.
— Как дела, девоньки? — видимо специально дождавшись, когда Вера закончит занятия, вошел в класс и своим обычным шутливым тоном заговорил Селиваныч. — Как она, наука-то наша шоферская, поддается?
— А заупрямится, мы на нее, как на фронте, в атаку! — выкрикнула Маруся.
— Правильно! В штыки ее и «ура», на приступ! А теперь вот что, девоньки, директор завода раздобыл для нас талоны на бескарточные обеды. Получайте, и в столовую шагом марш, а потом за практику возьмемся.
— Вера Васильевна, — выждав, когда вышли все из класса, подошла к Вере Анна, — вы не подумайте, пожалуйста, что я такая, хуже всех. Я очень, очень хочу работать.
— Что вы, Анна Федоровна, вам, конечно, труднее других, но вы так хорошо занимаетесь.
— Перебьюсь как-нибудь, а там картошка поспеет, у меня целых восемь соток посажено.
— Ты, Анна, не сомневайся, — вмешался в разговор Селиваныч, — кому-кому, а тебе поможем, Я вижу, что толк из тебя выйдет, и шофер ты будешь первоклассный.
— Спасибо, Иван Селиванович, большое спасибо, — краснея, закланялась Козырева.
— А эту глупость брось! Брось кланяться и унижаться, — рассердился Селиваныч. — Ты человек рабочий, а рабочий человек гордый, он себе цену знает и ни у кого на милости не напрашивается.
— Ну, так что же, а? Что делать-то будем? — взглядом проводив Анну, сказал Селиваныч и присел напротив Веры. — Так пошло все, и вот на тебе! Из-за каких-то несчастных карточек такое дело загубить! Никак я вот этого понять не могу! Что мы, такие бедные, что ли? Ведь они — и Анна и все девчонки, — они, может, первый раз за всю свою жизнь себя людьми настоящими почувствовали!
Разгоряченный Селиваныч и опечаленная Вера не заметили, как вошел Яковлев и, остановись у двери, прислушался к разговору.
— Я помню, как сам я, — продолжал Селиваныч, — на курсы попал. Да какие там курсы, просто четверых нас, молодых ребят, тогда послали в гараж на шоферов учиться. Да я ночи не спал, во сне мотор видел. Я вроде душой переродился, из праха на свет белый вылез. А тут карточки… Неужели выхода нет.
— Найдем выход, Иван Селиванович! — не выдержав, вмешался Яковлев.
— Фу-ты, испугал как, — отмахнулся Селиваныч. — А что же не ищете, чего ждете? Они вон, курсанты наши, как узнали, так носы повесили. А у них же святое, пойми ты, Александр Иванович, святое в душе-то и в помыслах. Да и заводу без них тяжко, сам знаешь, ох, как тяжко!
— Правильно, Иван Селиванович, — сказал Яковлев, — думали мы, думали с директором и решили к одному человеку обратиться. Может, слышали: есть такой Корнеев Иван Степанович.
— Он был в прошлом году на заводе у нас, — радостно подхватила Вера, — седой такой, высокий, приветливый…