Люди песков (сборник)

Худайназаров Бердыназар

Каким-то чудом он пронюхал о выдумке Баба и уже придумал заголовок оперативной корреспонденции: "Вода сама себе прокладывает путь (смелое новаторство техника Баба Кульбердыева)". Первая строчка гласила: "Было это под Карамет-ниязом…"

Ждать корреспондента высокий, крутой, словно половинка радуги, водопад уже не мог, он падал с пушечным гулом, раскачивал громоздкий земснаряд, как колыбель, но все же Ашир успел сделать "замечательный кадр — в Ашхабаде обалдеют".

На Союна напало благодушное настроение, он всему теперь радовался — и торжеству Баба, и

тому, что дочка теребила за уши — поводья скакуна, и тому, что жена ка сносях, вот-вот принесет ребенка: слов нет, лучше бы сына, но, если родится дочка, отец не возропщет… И на Ашира он взглянул кротко: "До чего неугомонный парень! Не сердце — стосильный мотор в груди. Такого бы мне года на два в подпаски, вот бы вышколил!.."

Напор тяжелого, будто стального, потока был таким сокрушительным, что песчаная преграда треснула, взлетели грязевые фонтаны, земля заскрипела, как от нестерпимой боли, и вот уже по стремительному течению поплыли мотки корней оджара, похожие на огромных пауков.

Мурадов бесцеремонно толкался, бегая взад-вперед, непрерывно щелкал "лейкой" да еще успевал хвастаться:

— Материальчик, сегодня же в Москву на центральное радио!

Строители подхватили Баба на руки и вскинули так высоко, что Джемаль взвизгнула: ой-ой-ой… Но тотчас же осмелела и потребовала, чтобы ее тоже качали, ну хоть бы отец разок подбросил. Наконец Баба вырвался из рук друзей, побежал к уже наполовину залитой впадине.

Путь земснаряду "Сормово-27" был открыт.

Вода летела в пустыню Яраджи, к придавленной камнем могиле его отца.

Джемаль проснулась задолго до рассвета, окно было темное, лишь кое-где забрызганное отсветом прожектора, но диктор ашхабадского радио уже пожелал людям по-туркменски: "Доброе утро".

Отец и мать крепко спали, и девочка, не одеваясь, в рубашке, босиком выскользнула в коридор. Забежала в необходимое место, потом, шлепая ногами по резиновому коврику, кинулась к каюте тети Айболек, поцарапалась в дверь. Тихо… Тетя не отозвалась, спала, значит. Рядом каюта дяди Баба. Джемаль и туда торкнулась: ни ответа, ни привета. Обиженно надув губы, она отправилась в самый конец коридора, стукнула в дверь Мухамеда, и — чудо, настоящее чудо! — дверь распахнулась бесшумно.

Дядя стоял в брюках, но в нижней рубашке; лицо у него было растерянное, недоумевающее.

— Что тебе, Джемаль-джан? — спросил дядя серьезным тоном.

— Отец спит. Мама спит. Айболек спит. Дядя Баба спит. Кульберды спит, — уныло сказала девочка. — Мне скучно.

— Так и тебе надо спать, рано. Темно же! — сказал Мухамед.

В этот момент Джемаль заметила, что на кровати кто-то спит, плотно натянув ватное одеяло на голову.

— Эй-вэй! — закричала она. — Дядя? Кто это у тебя? В каюту вселили?

— Друг, ну, друг один заночевал, не буди его, Джемаль-джан, пусть поспит, будь умницей…

И Мухамед схватил ее за плечи, чтобы прогнать из каюты, но противная девчонка ловко вывернулась, дернула одеяло.

— Ты встал, пусть и гость встает, э-э!..

Она тянула одеяло,

а спящий цепко держался за него, не отпускал, прятался.

Джемаль пришла в восторг от такой забавной игры, прыгнула на койку, оседлала лежавшего. Тело у гостя было не твердое, не мускулистое, как у дяди Мухамеда, а мягкое, нежное.

Сперва Мухамед закрыл глаза, потом с безнадежным видом махнул рукою.

— Ничего не поделаешь, Аня… Видишь сама! — вздохнул он, но не сердито.

И одеяло откинулось; смущенная, покрасневшая до черноты Аня притянула к себе тоненькое, похолодевшее тельце Джемаль, обняла.

— Иди, иди, погрейся, тростиночка, дочка моя!

— Теперь она твоя тетя. Тетя Аня, — объяснил Мухамед каким-то чужим голосом.

Джемаль-джан была по-детски мудра и уже не удивлялась, что каждый день приносит ей все новые и новые откровения.

— Как тетя Айболек?

— Ну, немножко иначе. А впрочем, какая разница? — улыбнулся Мухамед, и опять девочка подметила, что дядин голос звучал мягче, ласковее, чем обычно.

— Две тети, теперь две тети! — захлопала в ладошки Джемаль, приникая к горячей, так и обжигающей жаром Ане.

— Две, две…

Аня лежала на спине с усталой улыбкой, глядеть при свете на мужа ей было еще трудно.

Диктор ашхабадского радио сказал, теперь уже по-русски: "Доброе утро!"

Глава двенадцатая

Через четыре дня после столь внезапной и таинственной женитьбы Мухамеда в семье Кульбердыевых появился горластый крепкий мальчик. Секретарь сельсовета в Карамет-ниязе выдал справку с приложением печати: "…Союн Каналберды Союнович Кульбердыев".

Канал берды! — надо ж додуматься.

Решили отметить оба торжества одновременно.

Хидыр пригнал из Яраджи трех упитанных овечек: двух из личного стада Союна, третью — от себя, свадебным подарком.

Ямы для котлов вырыл Мухамед, овец забили и освежевали Союн и Хидыр. Баба помчался в Карамет-нияз за бутылками с живительной влагой — привез ящик. Витя Орловский и Яхьяев собирали сучья. "Европейский" обед варила тетя Паша, плов — Союн.

Общее руководство тоем возложили на Непеса Сарыевича.

В суматохе Кульберды совсем отбился от рук и схватил по арифметике двойку.

Джемаль-джан пользовалась особым благорасположением тети Ани и дяди Мухамеда и не вылезала из их каюты, теперь уже двухместной.

Гостей собралось уйма, при взгляде на иных соседей по пиру Союн с трудом припоминал, где же они познакомились.

Первый тост провозгласил Союн: это его право отца, старшего брата.

Наполнив пиалу красным лимонадом — в назидание молодым он решил на этот раз придерживаться шариата, — он зычно сказал, путая туркменские и русские слова:

— Извините, что нет оркестра, в ауле я бы, конечно, позаботился… Но и без музыки веселье! Родился человек. Пусть он вырастет здоровым, сильным. Пусть станет трудолюбивым и честным. Остальное само придет. Младшему брату Мухамеду и старшему багермейстеру Ане желаю счастья. Давно хотел женить Мухамеда, еще в ауле…