Люди сорок девятого
Шрифт:
"Безопасное место... Где же оно, есть ли оно вообще в этом проклятом городе..." Горящие голодным пламенем зрачки Линдейла поймали ближайшую дверь и устремленный в бесконечную глубину небес острие церковного креста. С размаху налетев на толстые створки коленом и плечом одновременно, Джон высадил одну и свалился на пол в полутьме храма, попутно поймав еще одну пулю, зацепившую бедро. Преподобный Джозеф Блейк вздрогнул от резкого звука, свеча в его руке прыгнула, пламя дернулось и погасло. Левая створка дверей задребезжала, качнувшись на единственной уцелевшей петле, издав пронзительный горестный всхлип. Поднявшись с трудом, Линдейл поставил на ноги Люсьена.
– Позаботьтесь о мальчике, отец, - сказал он. Мистер Блейк снова вздрогнул при звуках этого голоса, но, справившись с собой и мысленно готовясь к неприятному разговору, пытаясь оттянуть время, снова зажег свечу; руки его тряслись. Когда он обернулся, его лицо отсвечивало землисто-серым, но он не увидел того, кого опасался. Джонатана Линдейла не было в церкви, только маленький Люсьен стоял около стены с огромными, как блюдца, глазами и шумно дышал, сжимая в руках снятую с головы шапку.
И падал за окном пушистый снег, погребая кровавый лед под своим холодным сверкающем саваном.
И пронзительно скрипела, разрывая на части душу, дверная створка на ржавой петле, заглушая затихающее эхо выстрелов... Хозяин салуна исчез.
* * *
Алиса медленно поднималась по негромко скрипящим ступеням и думала о том, что стрельба стихла час назад и что она больше не может находиться там, внизу, среди всех этих равнодушных людей, продолжая играть свою роль. Ее черты застыли, как лицо индианки. Алиса не могла себя обмануть: она всегда знала, что когда-нибудь это случиться, но почему же тогда она мучает себя неизбежным? Ей хотелось выбежать в снег прямо сейчас, даже не одеваясь, найти его, обнять и плакать, плакать... Но этого она не могла. Да и к чему? Живой или мертвый Джонатан Линдейл никогда не принадлежал ей. Она не знала его прошлого, не знала, чего он хочет от жизни, не знала его самого...
Открыв непомерно тяжелую дверь, Алиса вошла в свою комнату, небрежно бросив кружевную мексиканскую шаль на спинку стула, и остановилась. На ее кровати лежал мужчина с сигарой в зубах, едва различимый в полумраке, оберегаемом плотно закрытыми ставнями от ледяного света.
Алиса почувствовала, как теряет над собой контроль: все, что накопилось за годы в ее душе, вся злоба и боль внезапно прорвались наружу.
– А ну, убирайся вон отсюда, парень!
– закричала она, пинком скидывая его ноги в сапогах со спинки кровати.
– Разлегся тут без разрешения, грязь натащил! Тупой баран! Думаете, вам, мужикам, за деньги все можно, да?
– Потише, Алиса, - донесся до ее слуха несколько хрипловатый и слабый, но до боли знакомый голос.
– Ты уж извини, я очень устал сегодня. Решил ненадолго прилечь и вроде как задремал.
Трясущимися руками Алиса зажгла лампу, в ее мыслях царил хаос. Дрожащее пламя озарило Джона Линдейла, лежащего в одежде на одеяле и покрытых грязно-бурыми пятнами простынях, даже не сняв сапог, и спокойно затягивающегося сигарой. Слабость непреодолимой волной навалилась на Алису. Она машинально поставила на тумбу лампу и рухнула на стул, закрыв лицо руками.
– Ты...
– только и могла выговорить она.
– Ты...
Линдейл рывком поднялся, но резкая боль, пронзившая ребра, заставила его со стоном опуститься обратно на одеяло.
– Алиса...
– прошептал он. Женщина подняла голову и сдула прядь волос с лица, глаза ее были сухими.
– Ты испортил все простыни, придется их менять.
– Это никогда не поздно сделать. Извини, - Линдейл откинулся на подушку, и только тут Алиса заметила его бледность.
– Рана серьезная?
Линдейл судорожно затянулся сигарой.
– Так, царапина.
Алиса поднялась, неизвестно что придало ей силы, раздражение пересилило жалость.
– Джонатан Линдейл, - закричала она, - как ты смеешь так со мной разговаривать, особенно после того, как ввалился без спроса и забрызгал тут все своей кровью, ты, ублюдок, ты... Лучше бы ты умер! Лучше бы...
Она задохнулась, голос осекся. Глубоко вдохнув воздух и снова сдув непослушную прядь с лица, Алиса принялась расстегивать на нем рубашку, ее злость понемногу утихла. У него была сильная мускулистая грудь. Линдейл не сопротивлялся, хотя ему и не нравилось, что Алиса относится к нему, как к ребенку. "Наверное, это свойственно всем женщинам", - подумал он. Джон устал, добираясь задами от церкви до салуна, и поднялся к Алисе по лестнице черного хода, чтобы избежать лишних вопросов от посетителей "Клубничного поля".
– Ты помнишь, - тихо заговорила Алиса, - как ты мне рассказывал о Европе, о Вене и Лондоне... Париже... Как мы представляли, что гуляем по Монматру, сидим в кафе на набережной Сены...
Он прикрыл глаза, чувствуя, как ее руки осторожно касаются его ребер, снимая наспех сделанную из разорванной простыни повязку.
– Ты читал мне стихи... Кажется, Ламартина и Мюссе по-французски... Давай поедем туда. Поедем, как только поправишься... Навсегда.
Она налила из кувшина воды в таз для умывания.
– Остатки образования тянут меня в Европу...
– вздохнул Линдейл.
– Но я не смогу там выжить. Дикость у меня в крови, я не умею жить на улицах с газонами, газовыми фонарями...
Закончив промывать его более серьезную рану, Алиса вытащила из ящика ножницы и принялась разрезать окаменевшую от засохшей крови штанину.
– Ты знаешь, я слышала новые стихи. Их написал один человек, бывший санитаром[15.] во время войны. Он издал книгу...
– Слышал про этого янки, как же, - сквозь сжатые зубы отозвался Линдейл.
– По мне уж лучше Френо. Или По.
– Война закончена, Джон. Уже прошло больше пятнадцати лет.
– Алиса резко дернула присохшую к ране ткань, и из груди Линдейла вырвалось глухое рычание.
– К тому же По слишком мрачен.
"Анабель... Анабель Ли...
– Джон потряс головой, сражаясь с призраками.
– Почему это случилось?" Он называл ее Анабель Ли, ее и только ее: "Неужели было какое-то роковое предзнаменование в этом прозвище..." Он резко огрызнулся:
– Его стихи не мрачнее, чем "Иди с поля, отец" твоего санитара. Из стихов этого янки самым веселым я могу назвать только "О, капитан, мой капитан."