Люди сороковых годов
Шрифт:
И полковник Катуков, человек спокойный, выдержанный, умеющий держать свои нервы в кулаке и шутить даже тогда, когда положение становится критическим, снова и снова поглядывал на карту и в сотый раз проверял себя, — удалось ли ему расставить свои немногочисленные танки так, чтобы ка-ждый из них в бою сработал за целый батальон…
А докладчик говорил и говорил, рассказывая о том, какие огромные задачи встанут перед армией в эту зиму, которой, судя по всему, суждено было стать последней военной зимой. И конечно же, танкистам суждено снова быть впереди всех, прокладывая путь пехоте.
— Мы их доколотим,
8 ноября. Уже рабочий день: ученья. С утра вдруг — снег. Мокро. Надев плащ-палатки, едем к городку Яворув — там в условиях, приближенных к боевой обстановке, проводится учебная переправа через водную преграду.
Высокий сосновый бор. Рядом озерко, покрытое грязно-зеленой ряской. Саперы сладили под водой штурмовой мостик — бежать по нему надо по колено в воде. Вроде бы неудобно, но зато мостик не виден противнику, его трудно обнаружить и разбить.
Часть солдат переправляется на подручных плотах, сделанных из досок и соломы. Тут же — надувные резиновые лодки. Некоторые бойцы в специальных костюмах: вокруг талии у них нечто вроде большого спасательного круга, так легче переплывать реку.
Ученьями командует полковник Бабаджанян, энергичный, опытный офицер. Горло у Бабаджаняна туго забинтовано, и он говорит шепотом: еще не оправился от опасного ранения в шею, полученного в дни летнего наступления. Каждая деталь операции отрабатывается тщательно, с многократными повторениями. Ракета… Солдаты, вырываясь из соснового бора, мчатся к воде. Переправа осуществляется в максимальном темпе: сэкономишь минуту быть может, спасешь этим сотни жизней. Лодки, плоты снуют от берега к берегу. С грохотом рвутся взрывные пакеты, имитирующие снаряды, мины, бомбы. Вспыхивают дымовые шашки — маскировка переправы. Это зрелище запоминается надолго: темно-свинцовое, с прозеленью озеро, белые поля, желтый дым, черные фонтаны взрывов…
Катуков внимательно наблюдает за ходом переправы, следя за минутной стрелкой своих часов. Здесь же офицеры ряда частей. Люди вымокли, устали, но никто не ропщет: уже давно поняли глубокий смысл суворовской фразы: «Тяжело в ученье — легко в бою».
На обратном пути останавливаемся у околицы деревни: тут стоит, подняв могучий ствол к небу, мощная советская 203-миллиметровая пушка без замка, оставшаяся на огневой позиции в дни отступления в 1941 году. В стволе ее до сих пор снаряд. Немцы только вынули гильзу с порохом. Крестьяне рассказывают: здесь в первый день войны стояла наша батарея. Остальные пушки успели увезти, а эта осталась. Сейчас возле пушки хлопочут ремонтники, хотят ее утащить и сдать в капитальный ремонт, может быть, еще удастся вернуть в строй.
Катуков внимательно оглядывает орудие,
— Вы знаете, — вдруг говорит он, — я вот собрал сейчас в этих краях сорок четыре наших танка, подбитых в 1941 году, есть среди них и Т-34. Представьте себе, многие машины удалось восстановить, и они сейчас готовы к бою. Тогда мы потеряли много техники. Но гитлеровцам это обошлось дорого…
18 ноября. Опять у Катукова. У него острый приступ воспаления почек. Лежит с грелкой, пьет изготовленный по его собственному рецепту настой из травы «медвежье ушко» и читает… Библию, изучая, по его выражению, «быт крупных скотоводов долины Тигра и Евфрата». Библию выпросил у православного попа в деревушке на берегу Вислы.
Снова долгий разговор об охоте, о зверях, о птице, о рыбе, о способах их добычи. Я узнаю от генерала великое множество самых разных вещей: что кондор летает на высоте до 9000 метров, а гриф — лишь около 8000 метров; что тетерев-косач сейчас, когда облетела листва, садится на ветви, а летом он спит на земле, у него черные крылья, красные сережки, белая грудь, хвост лирой, а вот тетерев-глухарь прячется в самой глухой чащобе; что ершей надо ловить над тинистым дном, а окуней — над песчаным, где галька.
Катуков вспоминает, как, охотясь под Ружином до войны, он убил там утку, окольцованную ленинградскими юными натуралистами. Послал тогда им письмо, но оно почему-то вернулось с пометкой «Адресат не значится». А потом началась война, и зимой 1943/44 года в районе Ружина Катукову довелось охотиться не на уток, а на гитлеровских «тигров».
Генерал остро тоскует по своим родным местам. Нарисовал по памяти план родной деревни Уварово, что близ Коломны, по пути к Кашире, и показывает, где пруд, где мост, где пожарный сарай, где отцовский дом. Потом начертил план района. Приказал ординарцу Ване принести потрепанный портфель, в котором, как реликвия, хранится карта района подмосковных боев 4-й бригады, которая захватывает и Уваровский район, — вот как близко к дому пришлось воевать, можно сказать, защищал свою деревню!
Снова и снова возвращается к своей мечте о том, как хорошо было бы после войны стать лесником, поставить домик где-нибудь на Оке и там жить…
В самом разгаре этой долгой, лирической беседы вдруг в дверь заглядывает остроглазый, бритоголовый, тонко усмехающийся начштаба Михаил Алексеевич Шалин в сверкании своих трех «Кутузовых», «Богдана Хмельницкого», большого английского креста и прочих орденов, со шпорами, в синих галифе с алыми генеральскими лампасами. Под мышкой объемистые папки.
— Если разрешите, товарищ командующий, я к вам ненадолго.
Катуков, закусив губу от боли, поднимается с дивана:
— Пойдем в ту комнату…
И они уединяются часа на два, разрабатывая очередной вариант предстоящей большой операции.
Я ухожу в лес. Там все по-прежнему безмятежно. Легкий пух инея лежит на все еще зеленой траве. Над виллами курятся дымки. Неподалеку раздаются отрывистые, четкие слова команд — комендантский взвод проводит занятия по строевой подготовке. Как будто бы ничего не изменилось…