Люди в бою
Шрифт:
Куркулиотис что ни день становится все несноснее; Павлос, хоть и не переваривает Куркулиотиса, не может его приструнить. Ник, как ни странно, недолюбливает американских товарищей, они платят ему тем же. На политических собраниях он беззастенчиво распинается перед испанцами, как говорят ребята: подлизывается к ним. Кёртису, который переводит его речи на английский, он почти не дает времени на перевод, то и дело перебивает его. С Фортисом он обращается как со своим подчиненным, постоянно рявкает на него, чем, естественно, роняет его авторитет в глазах ребят. А дела и без того плохи, кормить нас стали хуже. С тех пор как нас отрезали от юга, нам вовсе перестали выдавать апельсины, мармелад (хоть и скверный), рис, а кофе дают такой, что его в рот не возьмешь. Вечером на следующий день мы получаем на ужин горстку твердых, как камень, бобов, две-три ложки какого-то зеленого месива и соленую консервированную говядину. Нам не дают, ни вина, ни миндаля, ни хлеба. Нам известно, что народ обрекает себя на большие жертвы и еще большие страдания, чтобы снабдить нас оружием; известно, насколько тяжело сейчас положение в стране. План Комитета по невмешательству, имевший целью локализовать конфликт, блистательно воплощен в жизнь: теперь никто не может продать оружие ни Франко, ни законному правительству,
Впрочем, есть у нас и свои радости. Все указывает на то, что правительство собирается предпринять крупное наступление, которое, как нам кажется, должно так или иначе «все решить». Днем мы разбредаемся по окрестным полям и целый день слышим громовые раскаты канонады, которая доносится к нам через долину, ведущую к Лериде; от нас до нее километров сорок. Нам известно, что прошлую неделю происходило большое передвижение войск и артиллерии, мы видели его своими глазами. Артиллерия грохочет дни и ночи напролет; а весь день, с рассвета и дотемна, мы видим самолеты — на этот раз определенно и решительно nuestros. Их обведенные красным кончики крыльев поблескивают на солнце; мы видим, как они садятся на ближайший аэродром, видим, как взлетают в небо, будто повиснув на своих пропеллерах. Целый день самолеты прилетают и улетают группами в двенадцать, двадцать четыре, тридцать шесть, а то и шестьдесят самолетов. Они летят на фронт, мы слышим разрывы бомб, видим, как дым от разрывов, подобно морскому туману, стелется по земле. Трехмоторные самолеты «moscas» и «chattos» [104] кружат над Таррегой, прилетают, улетают. Вулф собирает командиров и сержантов и сообщает: наступление началось, и у нас есть все основания рассчитывать на успех — у нас достаточно боевой техники, артиллерийских орудий, самолетов, всяческого оружия и боеприпасов для того, чтобы начать и провести долгое наступление. Нам предстоит принять в нем посильное участие, командование учло, что у нас восемьдесят процентов необстрелянных бойцов. Мы должны дождаться, пока наши прорвут оборону противника, затем ворваться в эти бреши и «очистить территорию». Мы рады, что из наших юнцов не пытаются сделать «ударной группы»; мы смеемся, аплодируем, мы рвемся в бой, и даже молодой Джим Ларднер, сын Ринга, — он прибыл к нам в качестве иностранного корреспондента и остался у нас простым бойцом — расплывается в улыбке.
104
«Мухи» и «Курносые» (исп.) — так называли в Испании советские бомбардировщики и истребители.
Мы получаем приказ быть в боевой готовности, строимся на скотном дворе, где провели эту ночь (и где живет семья беженцев), — винтовки на ремень, одеяла скатаны, из рюкзаков выкинуто все лишнее (испанские парнишки постепенно усвоили это). Так мы стоим больше часа, потом садимся, где стояли; потом нам приказывают отправляться обратно на скотный двор и ложиться спать, но одеял не раскатывать. Всю ночь мы спим в полном снаряжении, ждем — и понапрасну — приказа выступать. По всей стране, как нам становится известно, разворачивается наступление правительственных войск в соответствии с намеченными планами: оно идет на востоке (в районе Пиренеев), в Леванте (от Теруэля к морю) и на юге. У нас есть танки, тяжелая артиллерия и моторизованные дивизии, есть что противопоставить сверхмеханизированной фашистской армии. (Видно, Франция, испугавшись Франко, опять пропустила к нам какое-то количество боевой техники.) Мы живем в предощущении большой, решительной победы, трудно сказать, насколько мы обязаны этим ощущением нашей новой боевой технике, несокрушимой стойкости духа и вере в нашу правоту, а насколько оно вызвано стремлением принять желаемое за действительное и умствованием чистой воды. Нам известно из хорошо осведомленных источников, что в рядах фашистов начинается раскол. Генерал Ягуэ, как передают, произнес по радио речь, в которой сказал: конечно, «красные» — храбрецы, иначе и быть не может, «ведь они испанцы». Видно, даже фанатичным falangistas (испанским фашистам) нестерпимо видеть, как их страну оккупировали итальянские и немецкие войска, которые быстро прибрали к рукам как гражданское управление, так и промышленность «освобожденной» страны. Они часто убивают друг друга: национализм как минимум штука причудливая.
Три дня и три ночи мы живем под грохот отдаленной канонады и рев самолетных моторов — и вот наконец приходит приказ выступать. Таррега забита пленными, из них тысяча двести — испанцев. Два батальона франкистов взяты в плен вместе со всей техникой, включая грузовики, санчасть, походные кухни и все прочее, без единого выстрела. Ходят слухи, что фронт передвинулся далеко вперед (канонада становится реже и глуше; впрочем, издали нельзя разобрать, кто стреляет). Ходят слухи, что Лерида и Тремп снова в наших руках, что фашистский тыл деморализован. Один фалангисгский радиокомментатор необдуманно заявляет, что было бы лучше объединиться с «красными», чем подпасть под итало-германское иго. И вот пришел приказ, и мы выступаем, но не прямо на фронт — сначала нас перебрасывают в городок под названием Фондарелья, в двадцати километрах от Лериды. Во всяком случае, мы идем туда, и, скорее всего, нашим желанием побыстрее прибыть к месту назначения объясняется поведение Павлоса Фортиса, хотя сам я объясняю его иначе. На пути к Фондарелье — нам предстоит идти до нее пятнадцать километров — я вдруг замечаю, что двое испанских парнишек, устав нести ящик с боеприпасами, бросают его на землю. С ними такое случается нередко: стоит им устать — и они, не задумываясь, бросают все, что несут. Остальные ребята устали ничуть не меньше их, так что ящик никто не подбирает. Павлос, увидев брошенный ящик, не говоря никому ни слова, взваливает его себе на плечо и идет во главе колонны — ротный командир несет ротные боеприпасы!
— Поставь ящик, — говорю я.
— Не-а, — говорит он. — Chicos устать, я нести.
— Поставь ящик, — говорю я. — Я найду кому нести.
— Не надо, — говорит он. — Я сильный, не надо.
— Поставь ящик, остолоп ты этакий, — говорю я. — Тебе негоже таскать ящики.
Павлос ставит ящик на землю.
Наша
— Ты любить эта работа? — говорит Фортис; он мне чем-то напоминает Чапаева. — Ты любить? Я тебе ее отдать. Я ее отдать любой. No me gusta [105] .
— Yo tampoco [106] , — говорю я.
Мы идем с ним в штаб батальона; там уже сидят Винсент Шин, Джо Норт (корреспондент «Дейли уоркер»), капитан Вулф, капитан Леонард Ламб, комиссар Джо Уотт и Эд Рольф (он придан роте Ламба посыльным); все они несколько навеселе и, немилосердно фальшивя, распевают хором «Милую Аделину «. Они по очереди пытаются пить из затейливого стеклянного сосуда, который каталонцы называют chorro. Наклонишь chorro, и из длинного стеклянного носика вино тонкой струйкой бьет тебе прямо в глаз.
105
Мне она не нравится (исп.).
106
Мне тоже (исп.).
Это было в четыре часа дня. А в восемь мы уже сидим в грузовиках и катим назад — туда, откуда начинался наш путь. Нам непонятно, что происходит, только через несколько недель мы узнаем, что случилось, узнаем, что наступление, которое было так основательно подготовлено, в котором мы имели все шансы на успех и вдоволь боевой техники, чтобы наступать долго, — отменено. В холоде, в темноте грузовики на рассвете привозят нас к Фальсету — это где-то между Дармосом, Мора-ла-Нуэвой и Эбро, — и мы (вторая рота) разбиваем лагерь в рощице ореховых деревьев, низкорослых, искореженных, высотой в человеческий рост, не больше. Орехи еще не поспели.
Куркулиотис походит на оперного Мефистофеля из захолустья.
— Г….к, — говорит он. — Зигарета дай?
Мне он опостылел, и он это отлично знает.
— Мне все давай, позалста, — говорит он, широко ухмыляясь.
— Держи карман шире, — говорю я.
— Que dices? [107] — спрашивает он.
Я повторяю. Ник просит Павлоса перевести, но до Павлоса не доходит смысл моих слов. Все же он что-то переводит, я спрашиваю Павлоса, что он сказал, потому что Ник злобно таращится на меня.
107
Что ты сказал? (исп.)
— Я сказать, — говорит Павлос, — ты его послал на…
Что ж, в общих чертах перевод довольно верный…
…Мы строим chavolas между ореховыми деревьями и под ними; читаем газеты. Американцы взбудоражены новым планом, выдвинутым бессовестным Комитетом по невмешательству, они только о нем и говорят. Их рассуждения могут служить классическим примером того, как охотно желаемое выдается за действительное. Ни один из них не верит Комитету ни в чем, однако усталость и страх, а также понимание того, что интернационалисты не являются больше серьезной военной силой, склоняют чашу весов в сторону доводов, которые подсказывает не рассудок, а чувства. Утопающий, как известно, хватается за соломинку. Ребята на пределе, многие из них уже давно в Испании, после стольких боев им кажется, что в каждом новом бою у них остается все меньше шансов уцелеть; они понимают, что законы статистики начинают работать против них. Есть среди нас и такие, кто пошатнулся в своих убеждениях. Даже узнав, что Советский Союз не поддерживает плана отзыва добровольцев, они по-прежнему верят, что отзыв вот-вот состоится. Иначе и быть не может — ведь Комитет в деталях разработал, как будет производиться отзыв добровольцев; ведь Комитет собирается назначить комиссию, которая произведет подсчет всех добровольцев. Они перечисляют множество причин, по которым нас неминуемо должны отозвать: наступление в районе Лериды отложено — значит, правительство хочет заменить и без того немногочисленных иностранных добровольцев. С постов командиров дивизий смещены два последних интернационалиста — значит, дни бригады сочтены. (Оба коммунисты и способные военачальники, они были смещены правительством в угоду англичанам, недовольным «московским» вмешательством в испанские дела.) Нам известно, что нашего командира бригады Чопича вскоре заменят командиром испанцем. Держат пари, что интернационалистам больше не придется участвовать в боях; их заключают не потому, что мы верим в такой исход, а потому, что нам хочется на него надеяться.
А война продолжается; наши нервы, взвинченные поездкой в Таррегу и долгим ожиданием, успокаивает лишь то, что, по всей видимости, дела на фронте обстоят неплохо, иначе правительство не смогло бы без нас обойтись. Наш батальон снова пополняется, в нем теперь почти семьсот человек. Что ни день над нашим замаскированным лагерем на высоте десяти тысяч футов проносится фашистский самолет-разведчик; ребята прячутся под ореховыми деревьями, отлеживаются там, ждут, пока наблюдатели, размещенные на ближних холмах, не подадут сигнал отбоя (один выстрел). Самолет оказывается бомбардировщиком, но сегодня он нас не бомбит. Зато другие бомбардировщики в один прекрасный день совершают налет на Гранольерс, промышленный пригород Барселоны, и Аликанте, город на юге. В Гранольерсе убито триста женщин, детей и стариков; в Аликанте погибло двести пятьдесят человек и еще триста ранено. В Риме папа вновь осуждает бомбежку мирного населения; он поразительно наивен — в наше время мирное население приравнено к военным объектам.