Люди в погонах

Рыбин Анатолий Гаврилович

Жогин перечитал письмо трижды, подумал: «Что же, мы воевать с волками будем? Боевую учебу в сторону — и вперед, в атаку на волков. Нечего сказать, красиво получится. И сообразит же этот Фархетдинов». Потом он вспомнил, что Григоренко с Шатровым иногда ходят на охоту. Взял красный карандаш и написал размашисто через все письмо: «На данный факт обращаю внимание наших охотников». Подчеркнув это жирной чертой и отложив письмо в сторону, он стал просматривать другие бумаги.

В кабинет снова вошел Григоренко.

— Что у вас ко мне? — строго спросил Жогин.

— Насчет

агитаторов, товарищ полковник. Зря вы недооцениваете такую силу. Есть ведь товарищи хорошие, инициативные.

Жогин улыбнулся:

— Значит, зажимаю?

— Так получается. Ведь к вашим словам прислушиваются, потом в ротах начинают их повторять. В результате люди становятся безынициативными.

Жогин покачал головой:

— Ох, и любите вы, политработники, козырять словечками: инициатива, самостоятельность, творческий подход. Сказки это! Армейская дисциплина держится на железной руке командира. — И он с такой силой сжал пальцы в кулак, что кожа на них побелела. — А что получится, если ослабить эту руку? Расползутся пальцы в стороны, и все. А вы мне суете под нос творческий подход. Армия есть армия. Военная дисциплина не терпит рассуждений. Приказал командир на смерть идти — иди. А то начнете раздумывать, какой тут подход: творческий или не творческий.

— Солдат все должен делать обдуманно, сознательно, — сказал Григоренко. — И на смерть людей ведет прежде всего высокая сознательность. Не будет ее — и рука ваша окажется слабой, товарищ полковник.

— Громко, ничего не скажешь, — усмехнулся Жогин. — Кстати, я слышал, как вчера в третьей роте ваши агитаторы прививали солдатам эту самую высокую сознательность. Целый вечер о космических мирах книжки читали, а о том, что два человека за неряшливый вид по наряду получили, ни слова.

— Подсказали бы. Ведь люди-то молодые.

— Бросьте! — повысил голос Жогин. — Развели болтунов и еще защищаете. Пусть лучше устав учат да пример в службе показывают. И вообще поменьше читайте мне лекций об этих творческих подходах. Я их наслушался от прежнего замполита Травкина. Хватит!

Григоренко прищурился, как бы говоря: знаю, знаю, на что намекаете, товарищ полковник.

Громкий стук в дверь прервал разговор. В кабинет вошел начальник штаба. Выслушав его доклад, Жогин сел в машину и поехал, как он любил говорить, в войска. По дороге задумался: «А похоже, плохо знает Григоренко историю с Травкиным. Тот ведь тоже начинал с рассуждений о каких-то новых методах воспитания, о внимании к солдату, а потом клеветать на командира стал. Вот личность! Теперь, наверно, поумнел без погонов-то. Пусть еще спасибо скажет, что не привлекли, как полагается, за безобразия. А надо было».

В батальонах пробыл он до самой темноты. Когда возвращался, всюду уже светились огни. Из приоткрытых дверей слышалась негромкая хоровая песня.

— Стойте, — сказал Жогин шоферу. Он вспомнил, что давно уже собирался послушать, какие песни разучивают женщины под руководством Сокольского и Марии Семеновны. Недогляди за ними, так они подготовят песни только про поцелуи да любовные вздохи. «Ох, уж эти мне хористки», — с неудовольствием

подумал полковник, поднимаясь на высокое крыльцо клуба.

Из вестибюля в зал двери были открыты настежь. Слова песни слышались уже явственно. Полковник остановился. Хорошо спевшиеся женские голоса выводили:

Милый мой, хороший, Догадайся сам.

Поправив ремень и приосанившись, Жогин вошел в зал, сел на стул в первом ряду и терпеливо стал ждать конца песни. Женщины в белых платьях стояли полукругом, устремив взоры на Марию Семеновну, которая старательно дирижировала. В черном платье, изящно стянутом в талии, она выглядела особенно, стройной. Жогин пожалел даже, что посмеялся утром над женой.

Песня кончилась. Не сходя с места, женщины вразнобой заговорили:

— Здравствуйте, Павел Афанасьевич!

— Давно вы не слушали нас. Уже выступать скоро!

Мария Семеновна сказала женщинам:

— Сейчас покажем полковнику всю нашу программу. Внимание, девочки! Поем «Уральскую рябинушку».

Она кивнула сидевшей за кулисами пианистке и взмахнула руками.

«Опять про любовь», — досадливо поморщился Жогин, но ничего не сказал, стал слушать.

После «Уральской рябинушки» хор исполнил частушки, в которых также пелось все больше про милую да про миленочка. Разочарованный полковник встал и, не скрывая своего недовольства, многозначительно произнес:

— Да-а-а...

Женщины переглянулись. До сих пор все, кто слушали их, отзывались о репертуаре и его исполнении с похвалой, а командиру полка вдруг не понравилось. Мария Семеновна спросила нетерпеливо:

— Что смущает? Частушки?

— И частушки, и еще кое-что.

— Почему?

Жогин ответил не сразу. Он обвел женщин колючим взглядом, как бы спрашивая: «Неужели вы сами не понимаете?», потом сказал задумчиво:

— Любви слишком много, а духа солдатского нет.

Взволнованные женщины заговорили разом:

— Это же лирические песни. В репертуарный сборник они включены.. По радио поют каждый день.

— Знаю, что по радио поют, — уже раздраженно заговорил Жогин. — А у нас войска. Мы не женихов готовим, а солдат. Понимаете?

— Но что же вы хотите? — добивались женщины.

Мария Семеновна волновалась больше всех.

— Может, строевые исполнять заставишь? Не подойдем для такой роли.

Видя, что разговор обостряется, Жогин смягчил тон. Он приложил руку к груди и мирно склонил набок голову.

— Товарищи женщины, не волнуйтесь. Никто вас петь строевые песни не заставляет. Но вы же должны понять, что выступаете перед солдатами. А солдатам нужны боевые песни.

— Что ж, лирика не нужна? — резко спросила Мария Семеновна.

— Нужна. Но не столько. Вот замените частушки чем-нибудь посерьезнее, и дело немного поправится.

— Частушки, пожалуй, можно заменить, — послышалось несколько голосов сразу.

Мария Семеновна кивнула головой:

— Ладно, исполним вместе с мужскими голосами песню о полковом знамени.