Людовик и Елизавета
Шрифт:
Людовик поднял графиню с земли, привлек ее к себе, поцеловал и взволнованным голосом сказал:
— Ты — прелестная женщина, Луиза, и я очень люблю тебя! Я никогда не оттолкну такого верного, любящего сердца, как твое! [28] А теперь ступай, Луиза, ступай!
Де Майльи с очаровательной улыбкой поклонилась королю и скрылась в коридоре. Людовик лихорадочной рукой запер за нею дверь и с широко раскрытыми объятиями устремился к тому углу, где сидела съежившаяся, скорчившаяся в испуганном забытьи Полина де Нейль.
Note28
Людовик с истинно королевской рассеянностью забыл потом об этих словах. В 1741 г. Полина умерла и ее место заняла третья сестра, Диана, герцогиня де Лораге, с которой старшая сестра тоже делила любовь короля. Но в 1742 г. Людовику пришлось увидеть четвертую и пятую сестру графини де Майльи — маркизу Гортензию де Флавакур и маркизу Марию де ла Турнель. Обе младшие были самыми красивыми из всей семьи, и Людовик принялся ухаживать за обеими. Флавакур наотрез отказалась разделить любовь Людовика, а Турнель одним из первых условий (она представила королю целый контракт, уцелевший до наших дней) поставила удаление от двора графини де Майльи и заключение ее в монастыре. Людовик не постеснялся дать Майльи два дня сроку на выезд, хотя графине решительно некуда было деваться!
IX
ДУЭЛЬ
— Здравствуйте, мсье Столбин, — сказал маркиз Суврэ, входя рано утром в садик Очкасовых и обращаясь к сидевшему там в грустной задумчивости русскому, — не знаете ли, ваша очаровательная хозяйка уже проснулась?
Столбин улыбнулся и сделал рукой утвердительный знак.
— Ах, да! — принужденно смеясь, воскликнул маркиз. — Я и забыл, что вы не говорите на нашем милом французском языке!
В этот момент над занавеской одного из открытых окон показалась хорошенькая головка Жанны.
— Как? Это вы, маркиз? В такую рань? — спросила она.
— Что же делать, — ответил маркиз, — у меня важное дело и мало времени. Теперь девятый час, а в десять я непременно должен быть в Сэн-Клу. Я хотел сначала писать вам, но дело так сложно, что это было бы слишком долго.
— В таком случае идите сюда, я накину что-нибудь на себя, — сказала Жанна. — Я еще не одета. Ну, — сказала она входившему в комнату маркизу, — что за спешное дело у вас?
— Вчера, когда мы возвращались из Шуази, Полетт взяла с меня слово, что я побываю у вас в самом непродолжительном времени и все расскажу вам. Дело в том, что эта маленькая шалунья отлично справилась со своей ролью и на славу разыграла предрешенную нами комедию. Все шло, как по маслу; вакхический характер празднеств произвел свое действие на чувственность короля, и когда в нужный момент появилась Полетт, то король сразу и бесповоротно пленился ею. В Шуази его величество ни на миг не отпускал ее от себя, и мне совершенно не удавалось переговорить с нею. Только на обратном пути она успела шепнуть мне, чтобы я повидался с вами и сказал следующие слова: "Даже в минуты первого торжества и упоения страсти Полетт не забыла обещаний, данных подруге!"
— Если это — правда, — сказала Жанна, — то мечты лучших русских людей могут принять теперь более осязательный облик! Но скажите, — перебила она самое себя, — а как же обошлось с де Майльи?
— О, сестры отлично поделили короля между собою! Правда, в Шуази при короле почти неотлучно находилась Полина, но по переезде в Версаль обе сестры будут поочередно пользоваться вниманием его величества.
На лице Жанны отразилась брезгливость.
— Не понимаю, — сказала она, — как это у вас, господ французов, темперамент может совмещаться с такой расчетливостью в делах любви! Конечно, раз уж погружаешься в политику, то всякие пустяки, вроде излишней щепетильности, нравственной брезгливости и женской стыдливости приходится оставлять в стороне. Но все-таки я никогда не могла бы дойти до такого откровенного цинизма, как молоденькая Полетт, только что выпорхнувшая из монастыря.
— Право, не знаю, что сказать вам на это, — задумчиво ответил маркиз. — Может быть, я не так уж щепетилен, как вы, но я не могу осуждать Полетт за то, что она, наметив себе определенную цель, идет к ней прямо и твердо. Кроме того, не могу я осуждать ее и потому, что такое разрешение семейного вопроса было придумано, подготовлено и подсказано мной самим…
— Вами? — вне себя от удивления воскликнула Жанна.
— Ну да, мной. Ведь вы знаете, я вмешался во всю эту историю только потому, что мне сказали: "Это нужно для Жанны!" Я — цельный человек, не умею отдаваться частью сердца или делать что-нибудь вполовину. Полетт действительно способна привлечь внимание короля в желаемую сторону и изменить весь курс внешней политики Франции. Но имеет ли она достаточные данные, чтобы прочно утвердиться в благоволении короля? Нет, одна она оказалась бы эфемеридой, блестящей бабочкой, рождающейся, чтобы умереть, сверкнув на мгновение. Король ценит в женщине ум, но важнее всего для него горячая кровь и молодое мясо. Луиза де Майльи была уже чересчур женщиной, и король начинал скучать с нею. Полина де Нейль — чересчур человек, и это быстро утомило бы короля. Но вместе они взаимно дополнят в своих нежных цепях, пока случайность не порвет прочного союза сестер между собой. И вот, когда я взвешивал все это, мне и в голову не приходило думать, нравственно ли такое разрешение вопроса, не цинично ли оно, не оскорбляет ли щепетильности порядочных людей. В моем мозгу огненной надписью сверкала фраза: "Это нужно для Жанны", и больше я ни с чем считаться не мог!
Жанна с нескрываемым удивлением смотрела на Суврэ. Она была очень добрым и хорошим человеком, но страдала некоторой ограниченностью суждений, чрезмерной педантичностью взглядов. Более мечтая, чем думая о жизни, она составила себе в уме какой-то идеальный мир, герои которого с трудом могли воплотиться в живых, действительных людях. Но, разочаровываясь в последних, она не поступалась составленными идеалами. Она с первого взгляда подводила встреченного человека под определенную категорию и смотрела на него сверху вниз, как на существо несовершенное, не соответствующее ее героической мерке. И много нужно было для того, чтобы поколебать в ней составленное по первому взгляду мнение, отказаться от него!
Еще в монастыре она сразу определила Полину как беспочвенную фантазерку, пустую болтушку и ветреницу. Полина на ее глазах духовно росла, поражала учителей, надзирательниц и знакомых мужским складом ума, недюжинной широтой взглядов и меткостью суждений, а Жанна ни на йоту не поступалась усвоенным с первого момента дружбы надменно-снисходительным отношением к подруге, пока разговор утром после знаменательного маскарада не заставил спасть пелену с ее глаз и не показал ей Полины в новом, совершенно неожиданном свете.
То же самое было и с маркизом де Суврэ. Бывая с Полиной у ее родных в отеле Мазарин, она впервые встретилась семнадцатилетней девушкой с маркизом, которому было тогда двадцать один год. Как мужчина, Суврэ даже скорее понравился ей, но она сразу определила его: "Фат, заботящийся только о жабо да манжетах; пустой человек, не имеющий твердых принципов; балагур и ломака, для которого строить шута — высшая цель жизни". И уж ничто не могло сдвинуть ее с этого определения!
Ей было весело с маркизом, она бывала рада, когда встречала его, и по возвращении из России с удовольствием принимала его у себя. Может быть, бессознательно в ее сердце даже нарастала любовь к нему, потому что не раз бывало, что она видела во сне, как Суврэ прижимает ее к своей груди и покрывает огненными лобзаньями, что заставляло ее дрожать от восторга и счастья. Но, просыпаясь, она неизменно думала с искренним пренебрежением: "Боже мой! Какие нелепые сны видишь порой! Подумать только, чтобы я полюбила такого… Фу!" Суврэ был для нее просто человек "не как все", собачкой, которую можно было приласкать и подразнить, но любить!.. Любовь и этот "шут гороховый" — это казалось Жанне чудовищно несовместимым. Поэтому на все попытки маркиза объясниться ей в любви она отвечала самым откровенным смехом.
В последнее время где-то внутри ее души пробуждались сомнения в правильности ее взгляда на маркиза. Наружу эти сомнения до сих пор еще не пробивались, но в это утро Суврэ как-то сразу показался ей иным.
Два обстоятельства поражали ее. Во-первых, ее удивляло, что этот человек, которого она считала таким пустым и поверхностным, оказывается умелым и дальновидным в самых тонких соображениях, что этот ломака так прост, искренен и сердечен. Во-вторых, ее тревожило, что вместо обычного балагурства в его тоне теперь звучало что-то надтреснутое, мрачно-покорное, глубоко-скорбное.
"Это нужно для Жанны!" — мысленно повторила она и почувствовала, что в ее сердце зазвенела сладкая, радостная песнь.
— Вы действительно оказали мне большую услугу всем этим! — ласково сказала она, протягивая маркизу руку.
Суврэ почтительно прижался губами к ее руке; из его глаз скатилась и обожгла руку Жанны горячая слеза…
Жанна вздрогнула; ее сердце забилось в сладком ужасе… Ах, если бы теперь он опять повторил ей прежние слова любви! Как жаждала и как боялась она этого!