Людовик и Елизавета
Шрифт:
— Скажите, маркиз, ведь вы, кажется, — большой друг Суврэ?
— Да, ваша эминенция, — ответил спрошенный. — Но все приближенные его величества — большие друзья, объединяясь в лучах царственного благоволения.
Д'Антен отлично понял весь яд этого вопроса, но не хотел давать против себя лишнее оружие кардиналу, а потому ответил сдержанно и с полным достоинством.
За него вспыхнул король.
— Что вы хотели сказать этим вопросом, кардинал? — сурово спросил он.
— Да ничего особенного, ваше величество, ничего особенного! — ответил кардинал, поджимая бледные губы. — Я просто хотел установить факт.
— Вот что я вам скажу, кардинал, — в том же суровом тоне продолжал король, — раз вы ошиблись нечаянно в одном из жантильомов, то это не значит, что вы должны хотеть заставить меня умышленно ошибиться в другом, хотя и в обратную сторону!.. Д'Антен, введите арестованных! Ну-с, господа, — обратился он к Суврэ и гасконцу, когда те вошли в кабинет, — что это значит? Вы позволяете себе открыто пренебрегать королевским приказом? Разве во Франции не стало судов, разрешающих претензии? А если ваше дело так тонко и щепетильно, что неуловимо для компетенции суда, то разве во Франции нет короля, первого дворянина государства, способного разобраться в деле чести? Нет, черт возьми, я более не намерен допускать подобное! Кто из вас вызвал другого на дуэль? Наверное, это был ты, Суврэ!
Суврэ слегка пожал плечами и посмотрел на гасконца. Ему было неловко указывать на последнего, но он думал, что тот сам должен ответить на вопрос короля. Однако шевалье и не думал брать вину на себя, продолжая упорно молчать.
— Я тебя спрашиваю, Суврэ, это ты вызвал шевалье де ла Хот-Гаронна? — крикнул король.
— Нет, государь, — волей-неволей ответил маркиз, — шевалье вызвал меня.
— Значит, ваша эминенция снова ошиблась? — иронически сказал король. — Впрочем, не все ли равно? Ведь вы требовали самой суровой кары для вызвавшего. Я ни в чем не смею отказать вашей эминенции…
— Но, ваше величество, — смущенно ответил кардинал, — следовало бы узнать, не был ли шевалье поставлен в необходимость…
— А, так для шевалье могут быть, по вашему мнению, особо смягчающие обстоятельства? — насмешливо спросил Людовик. — Хорошо! Суврэ, что ты сделал шевалье де ла Хот-Гаронну?
— Но, государь, — улыбаясь, ответил маркиз, — ровно ничего! Я спросил шевалье, какого цвета его камзол, и осторожно выразил сомнение в правильности указанного им оттенка…
— Только и всего? — удивленно спросил Людовик. — Мой милый Суврэ, тут что-то не то!
— Наверное, ваше величество, — вступился кардинал, — в «вежливом» сомнении маркиза заключался какой-нибудь оскорбительный оттенок…
Суврэ вышел из себя. Ему было уже слишком очевидно, насколько кардинал старался во что бы то ни стало утопить его.
— Ваша эминенция совершенно правы, — твердо ответил он, — в моих словах был такой смысл, что шевалье оставалось или вызвать меня на дуэль, или уйти осмеянным. Он назвал оттенок своего камзола «бле-де-сиель», а я сказал, что, по-моему, его камзол «бле-де-кур». Всем, кто знает, что этот господин существует исключительно милостями своей любовницы, старухи Бледекур, пользующейся вашим отеческим расположением, кардинал, смысл моих слов ясен. Но если мои слова и были оскорбительны, то разве не оскорбительно было для его величества, что его первый министр и кардинал представляет ко двору его величества столь сомнительную личность?
— Эй, вы! — крикнул гасконец, топая ногой и готовый броситься на маркиза.
— Что такое? — крикнул на него король, вставая с места. — Вы забываетесь в присутствии короля?
— Если король, — в бешенстве ответил ла Хот-Гаронн, — позволяет своим фаворитам оскорблять в своем присутствии дворянина, то у дворянина нет никаких обязанностей по отношению к королю!
— Д'Антен! — крикнул король. — Немедленно отвести этого господина в Бастилию!
Д'Антен крикнул двух дежурных гвардейцев и гасконца увели.
— Так вот каковы овечки у вашей эминенции? — снова сказал король. — И вы еще решились требовать самых суровых кар для маркиза де Суврэ? Попрошу вашу эминенцию быть на следующий раз осторожнее как в рекомендации, так и в осуждении. Суврэ совершенно прав: представление ко двору такого господина есть оскорбление для меня!
Как и всегда в таких случаях, кардинал прибегнул к испытанному средству — отставке.
— Едва ли мне придется впредь испытывать терпение вашего величества, — слащаво запел он, — потому, что я с каждым днем чувствую себя все более слабым и больным…
— Вот что, кардинал, — резко оборвал его Людовик, — если вы на этот раз вздумали завести свою старую песню об отставке, то вы выбрали плохой момент. Я как раз в таком настроении, что легко могу согласиться со слабостью и болезненностью вашей эминенции!
— Пока у меня еще есть хоть капля силы, она вся принадлежит вашему величеству! — смиренно ответил кардинал, видевший, что сегодня с его величеством творится что-то необычное, а потому обычные меры могут оказаться опасными.
— У вас больше ничего нет для меня, кардинал, на сегодня? — спросил король.
— Нет, я уже все доложил вашему величеству.
— В таком случае, до свидания! Не смею задерживать долее вашу эминенцию!
Кардинал ушел, теряясь в догадках, кто произвел такую волшебную перемену в его застенчивом, робком питомце. [41]
Король и Суврэ остались наедине.
Людовик, красный от неулегавшегося гнева, расхаживал взад и вперед по кабинету.
— Ты, может быть, воображаешь, что я на самом деле одобряю и извиняю твое поведение? — крикнул он, останавливаясь перед Суврэ. — Стыдитесь, сударь, вы вели себя как мальчишка. Мне не надо таких друзей, которые готовы в любой момент заводить скандалы, словно подвыпивший мастеровой! Мне надоели вечные пререкания с кардиналом из-за вас всех! В изгнание, сударь, в изгнание! Это — единственное средство исправит вас!
Note41
Флери был воспитателем Людовика XV в детстве.
Король снова забегал по кабинету. Суврэ молчал. Он знал, что Людовик не умеет долго сердиться и что после такой головомойки вскоре последуют полное прощение и примирение. Но он не мог отделаться от чувства величайшего изумления, охватившего его после сцены короля с кардиналом. Людовик, этот робкий, застенчивый молодой человек, боявшийся кардинала до того, что однажды, когда королева пожаловалась на небрежение Флери к ее просьбе, сказал ей: "Милая моя, разве можно просить чего-нибудь у кардинала? Надо либо обойтись своими средствами, либо отказаться от своего желания!" — этот самый Людовик вдруг выпрямился в настоящую царственную величину, дал зазнавшемуся попу истинно королевский отпор!