Люфтваффе: триумф и поражение. Воспоминания фельдмаршала Третьего рейха. 1933-1947
Шрифт:
Утро 8 сентября не таило в себе никаких признаков того, что наступающий день станет роковым для нашей кампании на Средиземноморском театре военных действий. У меня были назначены встречи с Роаттой и де Куртеном. Когда зенитные батареи открыли огонь по бомбардировщикам противника, появившимся в небе над Фраскати, я проводил совещание, на котором обсуждались оборонительные мероприятия. Когда я покидал мой штаб, несколько бомб упало рядом с его застекленной верандой. Во время последующих налетов немало бомб разорвалось неподалеку от моего бомбоубежища. Бомбардировка противником моего штаба нанесла ущерб не столько военным учреждениям и сооружениям, сколько самому городу и его жителям. Я немедленно попросил все войска об оказании помощи в ликвидации его последствий. Этот воздушный удар оказался очень показательным, поскольку
Я был вынужден считаться с возможностью проведения противником десантной операции в ночь с 8 на 9 сентября, а также открытого сотрудничества итальянцев с альянсом.
Но даже после описанного утреннего воздушного налета поведение итальянского командования не изменилось. Я приказал моему начальнику штаба и генералу Туссену, сменившему Ринтелена на его посту, посетить совещание с Роаттой на Монте-Ротондо. Я также еще раз переговорил со всеми командирами боевых частей, приказал им находиться в полной готовности и отдал распоряжение перевести штаб военно-морских сил из Рима в район Фраскати. Уже после полудня позвонил Йодль и поинтересовался, соответствует ли действительности переданное по радио сообщение о том, что Италия сдалась. Поскольку я ничего об этом не слышал, мы договорились созвониться позднее. На мои вопросы по поводу радиосообщения я получил от итальянской стороны поразительный ответ, будто бы это отвлекающий маневр и что война будет продолжена. Тогда я в категорической форме потребовал немедленно дать официальное опровержение этой опасной фальшивки. Но оно так и не прозвучало, а тем временем итальянскому правительству пришлось публично во всем признатьсяд Первым мне сообщил об этом тот же Йодль, от которого я узнал о соответствующем сообщении по рации, только что полученном в ставке фюрера. Я сообщил эту информацию Туссену и Вестфалю, которые пытались выяснить, что происходит, и которым Роатта заявил, что все разговоры о сдаче – инспирированная «утка».
Совещание, в котором участвовали генералы, продолжилось, и Вестфаль доложил мне о возвращении только поздно вечером. Он уже начал опасался, что его и Тус-сена арестуют в Монте-Ротондо. Между восемью и девятью часами вечера мне позвонил Роатта и торжественно заверил меня, что новость, о которой объявили по радио, застала его врасплох и что он не пытался меня обмануть. Тем не менее, я убежден, что Бадольо и Амброзио старались держать меня в неведении, чтобы помешать мне принять немедленные контрмеры. Когда ситуация окончательно прояснилась, мне было уже слишком поздно что-либо предпринимать; королевская семья и правительство улизнули.
Хотя я еще мог связываться с Йодлем и командирами моих боевых частей, Верховному командованию вермахта пришлось бросить нас на произвол судьбы; в ставке фюрера на командующем Южным фронтом поставили крест. Передав кодовый сигнал «Ось», я коротко изложил командирам моих частей то, что в течение нескольких последующих дней волновало меня больше всего. Поскольку поздно вечером наша воздушная разведка сообщила, что вражеский флот вторжения все еще находится в море неподалеку от Неаполя, мы могли считать, что главная опасность нам пока не грозит, но приближение флота противника увеличивало, ответственность 10-й армии за события в Южной Италии, а также, между прочим, и мою ответственность, поскольку я не мог ожидать помощи от группы армий В. Между тем донесения из Рима, которые я получил ночью, сделали ситуацию еще более критической, чем она была до этого, – немецкие дипломаты и вообще все немцы в соответствии с указанием нашего посла отправлялись в Германию.
Можно ли было избежать этих печальных событий? Я задавал себе этот вопрос тогда и продолжаю размышлять над ним до сих пор.
Во-первых, я должен признаться в том, что, когда ситуация прояснилась, у меня словно камень с души упал. Этому способствовало еще и то, как именно она прояснилась. Теперь я видел врага и мог действовать соответствующим образом. Выход из войны итальянских вооруженных сил, которые не хотели больше сражаться,
Но даже с учетом идиосинкразии Гитлера я полагаю, что наша цель могла быть достигнута путем прямых, честных шагов и мер. Прежде всего с Муссолини, который был другом Гитлера, ни в коем случае нельзя было обращаться так, как с ним обращались. Возможно, Муссолини сумел бы убедить. Гитлера в том, что Италия устала от войны, поскольку фюрер и без того прекрасно знал, что боевые возможности итальянских вооруженных сил в тяжелой борьбе, которую мы вели, были очень невелики. Если бы можно было исключить Италию из стратегических расчетов противника, Гитлер, может быть, и согласился бы на мирное расторжение пакта с союзниками. Это был бы исключительно благоприятный вариант для Италии, который неизмеримо сократил бы для этой страны ущерб от войны. Более важный и сложный вопрос состоит в том, как бы отнеслись к предложению о капитуляции Италии на такой основе, при всех его пропагандистских и практических выгодах, государства альянса.
Только после того, как итальянские части в Риме и вокруг него, находившиеся под командованием генерала Карбони, сложили оружие, я приказал освободить всех взятых под стражу фашистских лидеров, включая графа Кавальеро. Кавальеро в компании еще одного или двух итальянцев побывал у меня в гостях. Все они прибыли ко мне в состоянии, которое было мне непонятно. Теперь, сам побывав в тюрьме, я знаю, что они чувствовали. Кавальеро обнял меня и расцеловал, что было незнакомой мне формой приветствия.
Стараясь не волновать их, я лишь указал, что для их собственной безопасности необходимо временно перевезти их в Германию и что они будут переправлены туда по воздуху в течение ближайших нескольких дней. Кавальеро очень переживал по поводу своей жены, которая была серьезно больна и находилась в госпитале. Он умолял меня разрешить ему навестить супругу на следующий день. Разумеется, я охотно уступил его просьбе. Он провел несколько часов у постели супруги и столько раз после этого выражал мне свою благодарность, что даже несколько меня этим утомил. На второй день за ужином я дал ему понять, что намерен лично гарантировать безопасность его жены и проследить за тем, чтобы ее письма в течение всего периода его пребывания в Германии, который, как следовало надеяться, должен был оказаться недолгим, отправлялись без задержки. Я также намекнул, что Гитлер относится к нему с особым уважением и что Муссолини наверняка предложит ему пост военного министра в своем новом правительстве.
Во время еды Кавальеро был на редкость мрачен; я решил, что это вызвано нервными перегрузками последних недель и разлукой с женой. Он рано отправился спать, пожелав мне спокойной ночи, и был препровожден в его покои одним из моих офицеров. На следующий день рано утром меня потрясло известие о том, что его обнаружили сидящим в саду. Он был мертв, взгляд его был устремлен на Вечный город. Я немедленно потребовал вскрытия и расследования обстоятельств его смерти. Вердикт был однозначным: он покончил жизнь самоубийством. В процессе опроса его итальянских друзей, помимо прочего, выяснилось, что он провел значительную часть ночи, шагая взад-вперед по своей комнате, и вышел в сад очень рано утром.
Что касается причин поступка Кавальеро, то, насколько мне удалось разузнать, он был замешан в заговоре против Муссолини, о чем последний, возможно, знал. Поездка в Германию и план Гитлера по сформированию нового итальянского правительства в изгнании неизбежно заставили бы его вступить в контакт с дуче, а этого Кавальеро, вероятно, не смог бы вынести. Пребывая в отчаянии, он не нашел лучшего выхода из положения, чем самоубийство. Жаль, что он не открылся мне.
Я рассказал об этом трагическом эпизоде, потому что мне доводилось слышать, как в Венеции еще до того, как меня подвергли суду, поговаривали о том, что я либо сам застрелил Кавальеро, либо приказал это сделать. Я также встречал аналогичные намеки в газетах. Что ж, повторю здесь почти те же самые слова, которые я произнес перед трибуналом в Венеции: