Лютер

Гобри Иван

О том, какие нравы воцарились в имперском Констанце после того, как и сюда проникли апостолы лютеранства, нам подробно рассказывает книга «Евангельские распутства», написанная Людвигом Гетцером, большим «экспертом» в этом вопросе, окончившим свои дни в 1529 году на плахе по обвинению в многоженстве, — у этого человека было не меньше дюжины жен. «Поистине гениальное изобретение мэтра сатаны, — восклицал он, — под предлогом проповеди Евангелия и христианского братства ловко обобрать толпу и заманить простаков в свою ловушку. И ему это в полной мере удалось, как нам показывает пример гнусного поведения тех, кто именует себя евангелистами».

О положении дел в Базеле нам сообщают различные источники, в частности, друг Цвингли швейцарец Анри Лорити Глареанус (Гларис). Поначалу он не скрывал от Цвингли своей радости по поводу того, что и в Швейцарии появились проповедники Слова Божьего, но вскоре

радость сменилась разочарованием. В 1522 году он писал Миконию: «Вы и представить себе не можете, как вредят делу Лютера даже самые ревностные его сторонники. Они действуют столь непоследовательно и столь неуклюже, что создается впечатление, будто их вдохновляет гений зла». В 1524 году его мнение осталось прежним: «Я глубоко убежден, что никто не приносит большего вреда проповеди Евангелия и наукам, чем те, кто называет себя его друзьями и радетелями... Впрочем, поостережемся замахиваться слишком высоко: как и раньше, никому не позволено критиковать помазанника Божия». Эти слова проникнуты горькой иронией человека, понявшего, что в «империи» Цвингли действия пасторов не подлежат обсуждению. Глареануса и в самом деле вскоре вынудили отойти в тень и освободить место более сговорчивым проповедникам.

Одной из столиц Реформации стал Страсбург. С самого начала этот город превратился в арену жестокой борьбы между разными течениями лютеранства. Сюда одновременно съехались Буцер, Капитон, Гедион, Швенкфельд, Энгельбрехт, Ламберт и Целий, и каждый из них активно использовал мощную издательскую базу, сложившуюся в Страсбурге, для пропаганды своих евангельских сочинений. Большинство текстов этих представителей первой волны Реформации увидело свет, когда период становления новой Церкви уже завершился, однако в них подробно освещаются события, имевшие место с 1522 по 1525 год. «Наши пасторы, — писал Капитон, — учат Евангелию, совершенно не заботясь о дисциплине, и, судя по всему, даже не подозревают, что дисциплина необходима и в наших церквах. Подавляющее большинство трудоемким, но полезным службам предпочитает службы легкие и удобные; есть и такие, кто христианскую свободу понимает как царство разврата. Глядя на них, можно подумать, что для утверждения евангелической церкви достаточно сбросить гнет папизма. Немало и тех, кто, видя явный упадок наших церковных институтов, начинает мечтать о восстановлении былого авторитета духовенства... Народ, охваченный моральным разложением, совершенно отвык повиноваться. Посягнув на авторитет папы, мы, похоже, пошатнули уважение к таинствам, принизили роль священничества и даже подорвали веру в Слово Божье».

Бывший францисканец из Авиньона Ламбер первое время тоже славил Реформацию, называя ее приход «счастливой порой». Однако и он открыто жаловался Миконию: «Вся моя жизнь превратилась в боль и стон, ибо слишком мало встречаю я тех, кто евангельскую свободу использует во благо. Вместо милосердия, от которого теперь осталось одно только смутное воспоминание, между нами воцарились клевета, зависть, обман и злословие». Еще несколько лет спустя он же напишет: «Разрушили мы немало, но что мы построили? Велико число тех, кто отвернулся от заповедей Господних, а Евангелие чтит лишь в той мере, в какой находит в нем оправдание потаканию своим плотским желаниям... Кто подсчитает все зло, проникшее в нашу молодую Церковь? Кто измерит необъятность наших пороков?..»

Бывший доминиканец из Шленштадта Буцер сокрушался: «Кому еще не ясно, что наша церковь поощряет безнаказанность самых тяжких проступков? Отсутствие порядка и вседозволенность подталкивают народ, особенно молодежь, к преступлениям. От стыда и совести остались одни названия. Люди предаются всем мыслимым излишествам, не испытывая при этом ни малейшего раскаяния». Позже он же: «Значительное число наших пасторов убеждены, что исполнили свой долг, осыпав оскорблениями пособников антихриста, освистав своих прежних собратьев и потратив долгие часы на споры о бесполезных предметах. В свою очередь, народ, видя перед собой такой прекрасный пример, утвердился во мнении, что истинно добродетельному христианину достаточно осыпать оскорблениями папистов, участвовать в гонениях на них и вести бесконечные разговоры о пустяках. Что же касается скромности, христианского милосердия и истинного рвения, то от всего этого не осталось и следа».

Массу документальных свидетельств об обстановке, сложившейся в первых протестантских коммунах, оставил Швенкфельд, хорошо знавший не только Страсбург, но и другие города, в которых ему довелось проповедовать. «Пивные и кабаки, — пишет он, — переполнены праздными проповедниками, вообразившими себе, что ссоры по поводу толкования Божьего Слова, крики и пьянство способствуют процветанию христианства. Судя по всему, они уверены,

что образцовым евангелистом может стать каждый, кто научился поносить папу и отказался платить десятину церковникам. При этом они полагают, что Иисус Христос обязательно покроет все их грехи. Самое же ужасное в этом то, что, предаваясь беззакониям и распутству, они имеют дерзость утверждать, что никогда еще со времен апостолов христианство не пребывало в таком расцвете. Новое евангельское милосердие внушает им мысль, что любые заблуждения, любые проступки, любые беспутства позволены, потому что за ними стоит Христос. Прикрываясь Евангелием и Словом Божьим, они готовы открыто попирать Божественный Закон и учат народ искать и находить на каждой странице Священного Писания заветы, отвращающие их от жизни вечной». Вот какой символ веры исповедуют, по его мнению, новые христиане: «Я верую всей душой. Правда, я не использую во благо ни благодеяния Христовы, ни Его утешение, ни веру, ни Евангелие; в глубине души я вовсе не люблю ни Бога, ни Сына Его единственного Иисуса Христа; я не боюсь ни Бога, ни его правды; вопреки собственной совести я упорствую в злобе, не молюсь, никому ничего не прощаю, думаю только о личном обогащении и при этом верю, что именем Иисуса Христа и ради моей веры Бог не поставит мне в вину совершенное мною зло».

Подобные заявления и протесты стекались к Лютеру со всей Германии, но он оставался к ним глух. «Никогда и ни за что я не поверну назад», — раз и навсегда решил он. Он видел собственными глазами и слышал из уст своих сподвижников, что стекавшиеся к нему новые христиане уж$ чувствовали себя «повязанными» общим сознанием свободы от всякой ответственности. Посещало ли его в эти годы чувство хотя бы минутного сожаления? Судя по всему, нет. Он упивался своей победой — двойной победой: над своими страхами и над папой. Все остальное не имело для него никакого значения. Он и сам прямо говорит об этом в письме к Гармуту фон Кроненбергу, написанном в 1522 году: «Господи Боже, Отче Небесный, нашли на нас испытание любой подлостью и всей мерзостью греха, но избави от ослепления и темноты».

На следующий год, оправдываясь перед потоком обвинений и упреков, он издал новую книгу, обращенную и к непокорным священникам, и к колеблющимся сторонникам, которую назвал «Новая Апология, или Ответ на смертный крик папистов». Итак, враг окончательно определен. Это не дьявол, не порок, не внутренние раздоры. Враг — это папизм. Призывая всех, кто поверил в него, объединиться и выступить единым фронтом против Рима, он надеялся преодолеть сомнения, от которых еще недостроенное здание его дела уже пошло трещинами. «Гораздо важнее, — заявлял он, — оградить мир от изощренных соблазнов бритоголового отродья, чем стремиться обратить явных грешников, язычников, турков, прелюбодеев, разбойников, воров и убийц».

Те из его последователей, в ком отвращение брало верх, не довольствовались простой критикой творившихся безобразий, а возвращались в лоно католицизма. По-разному складывались судьбы этих людей, и нам представляется любопытным проследить хотя бы за некоторыми из них. Первым из гуманистов, примкнувших к Реформации, стал Крот Рубиан, известный как автор первой серии «Писем темных людей». Можно даже сказать, что он предвосхитил Лютера в его борьбе против Рима, потому что в то время, когда Крот издавал свои первые подстрекательские листки, брат Мартин еще внимательно разбирал со студентами Послание святого апостола Павла к Римлянам и ни малейшей враждебности к Святому престолу не демонстрировал.

В 1519 году Рубиан ознакомился с теми сочинениями Лютера, в которых уже содержался намек на будущий бунт, и прислал ему из Болоньи одобрительное письмо. В 1521 году, когда Лютер направлялся в Вормс, Крот встретил его в Эрфурте, где стал к тому времени ректором университета, и произнес в его честь торжественную речь, назвав «первым за долгие века, кто осмелился поднять меч Священного Писания против римского распутства». Получив назначение каноником в Галле, он с восторгом примкнул к движению Реформации, но очень скоро его постигло глубокое разочарование. «У нас сейчас наступило такое засилье всех видов порока, — писал он, — что невольно задаешься вопросом, могут ли люди, никогда в жизни даже не слышавшие об Иисусе Христе, вести себя дурнее». Он перечислял все пороки и безобразия, которые ему пришлось наблюдать: алчность, мошенничество, гордыня, нетерпимость, разврат, супружеские измены. «Скажите им, — продолжал он, — что те, кто с легкостью предается дурным наклонностям, никогда не обретет Царствия Небесного (так говорил еще святой апостол Павел), и вскоре вы не сможете найти ни одной живой души, готовой вас слушать... Если же и попадется вам случайный слушатель, то он открыто издевается над вашими словами. Здесь остался всего один грех — забыть причаститься вином».