Лютер
Шрифт:
«Прошу вас, — писал он в 1523 году, — четко различать учение и жизнь... Чтобы отделить учение от жизни, нужна высшая благодать». Несколькими годами позже он все еще настаивал на этом разделении, которое теперь превратилось в противопоставление: «Я часто говорил о необходимости строго различать учение и жизнь. Учение состоит в том, что я верую в Христа и ни в чем не полагаюсь на свои дела, свои страдания, свою смерть и свое служение ближнему, — все это меня совершенно не заботит... Образ жизни не столь важен, как учение, и даже если жизнь моя недостаточно чиста, мне дарует чистоту мое учение... Я живу так, как могу, но из образа моей жизни отнюдь не следует, что учение мое ложно. Вот почему судить надо не по образу жизни, который я веду, а по тому учению, которое исповедую. Жизнь свою можешь попирать ногами, но учение должно достигать небесных высот!» Итак, теория оказывается важнее жизни. «Учение неизменно, оно не теряет ни своей чистоты, ни своего совершенства». Реальная жизнь не в состоянии подняться
Единственное, что имеет значение, это вера. Если имеешь веру, то все остальное позволено, ибо Христос своей правдой искупает все наши грехи. Вот почему не так страшны блуд, супружеская измена, пьянство или драки, которые не затрагивают основ веры. Напротив, стараясь творить добрые дела, человек как бы признается, что уповает не на милость Божью, а на личную добродетель. Самый большой вред приносят месса, исповедь, пост, умерщвление плоти и церковная молитва, крайней формой которых является монашество, поскольку под этими занятиями подразумевается беспрестанный торг с Богом, безумная надежда на то, что на жалкие свои деяния человек может «купить» Божью благо-дать, которая безмерна. Своей искупительной жертвой Господь преподнес нам великий дар, ничего не требуя взамен. Вот почему Лютер так яростно боролся с монашеством, вот почему он призывал и всех остальных не жалеть сил на эту борьбу. Монахов нужно убеждать, что в монастырях им делать нечего, а если они не желают этого понимать, надо обратиться за помощью к мирянам и выгнать их из монастырей силой. Вот почему он провозгласил ненужными все церковные обряды, все обычаи благочестия — они, по его мнению, превращают религию в идолопоклонство. Вот почему он объявил крестовый поход против папы — узурпатора и святотатца, подменившего своей властью авторитет Христа и упорствующего в этой кощунственной подмене.
Посреди Вавилона, обитатели которого прислушиваются только к голосу плоти, новый Илия провозгласил Церковь Духа. Истинная Церковь не имеет ничего общего с тем учреждением, которое сформировалось под именем христианства и обросло иерархической структурой, институтами духовенства, таинств, заповедей, настроило себе церквей... Истинная Церковь невидима глазу и зиждется на душах посвященных. Между собой эти души равны, ведь Христос ничего не говорил о необходимости епископов и священников и уж, конечно, ни словом не обмолвился о существовании папы. Если у новой Церкви и есть свои пасторы, единственная задача которых заключается в проповеди Божьего Слова, то облечь их властью может только сама община. Новая Церковь — не монархия, а демократия. Именно на эту отличительную черту своей Церкви — ее невидимость — и ссылался Лютер в 1518 году, когда пытался дезавуировать процедуру отлучения. Отлучение есть орудие, которым пользуется видимое церковное сообщество, и именно поэтому оно не имеет никакого смысла, ведь истинная Церковь невидима. Чтобы стать ее членом, достаточно принять крещение.
Уже в 1520 году Лютер писал: «Как только христианин выходит из крестильной купели, он становится священником и может считаться принявшим любой духовный сан вплоть до епископского и папского». Носителем священничества становится таким образом весь Божий народ, наделяющий кого-то из своих представителей конкретными функциями: «В случае, если христианин, подобным образом избранный священником, в дальнейшем лишается этого звания из-за допущенных злоупотреблений, то он просто становится тем, кем был раньше; стоит верующим низложить его, как он возвращается в крестьянское или бюргерское сословие, из которого вышел, и больше ничем не отличается от прочих крестьян и бюргеров, на собственном примере убедившись, что священник остается священником лишь до тех пор, пока его считает таковым община».
В 1523 году в поучении, обращенном к своим сторонникам, он уточнил теоретические обоснования этого положения: «Всякая община имеет право высказывать свое суждение об учении, а также назначать и смещать пасторов». Таким образом, он подверг сомнению не только авторитет папы, епископов и церковных богословов, но и авторитет священного собора, к которому еще недавно сам обращался через посредничество нотариуса. «Что значат эти со всех сторон несущиеся вопли: «Собор! Собор!»? Ах, Собор опирается на авторитет ученых докторов и епископов и охраняет традицию? Но кто сказал, что Слово Божье должно быть в рабстве у традиции? в рабстве у обычая? в рабстве у епископов? Никогда тому не бывать! Пусть же епископы на своих соборах и дальше болтают что хотят и переливают из пустого в порожнее!» Ученых отцов, трудящихся над определением веры, он именует узурпаторами, человекоубийцами, разбойниками, волками и отступниками.
И разве не должен свободный народ требовать восстановления своих законных прав? Те, кто его обманул, «в полной мере заслужили изгнание из рядов христианства. Их надо гнать, как гонят волков, разбойников и убийц, потому что они вопреки Слову Божьему навязали нам свои собственные
Но, оказывается, Церковь извратила не только религиозные догматы, но и учение о нравственности. В Церкви Духа все христиане пользуются свободой сынов Божьих, той самой христианской свободой, которую провозгласил манифест 1520 года. Церковь вообще не имеет никакого права диктовать своим верным, как себя вести, потому что подобное вмешательство означает насилие над их совестью. В этом вопросе Лютер мог ограничиться ссылкой на собственный догмат о непобедимости похоти и с откровенной насмешкой объяснить, что Церковь только зря теряет время, пытаясь приказать нам сделаться чистыми, отважными и добрыми, ибо в силу первородного греха мы изначально похотливы, ленивы и злы. Но он предпочел перенести дискуссию с церковной почвы на почву пелагианства. Если Церковь насилует нашу волю, заставляя исполнять предписания, без которых лучше было бы обойтись, это означает, что сама эта воля свободна. Однако Лютеру этого мало. Чтобы подчеркнуть весь вред, наносимый церковными заповедями, он пытается воспользоваться авторитетом святого апостола Павла, учившего, что с момента возвещения Евангелия человек перешел из-под власти закона под власть благодати. Таким образом, церковные пастыри, навязывающие нам те или иные законы, превышают свои полномочия.
Поэтому бессмысленно даже формулировать заповеди, диктующие образ действий человека: вера сама подскажет ему, что нужно делать. «Истинный христианин, — писал в 1521 году Лютер Бугенхагену, — не нуждается в моральных заповедях, ибо дух веры сам ведет его ко всему, что угодно Богу и чего требует братское милосердие». Мы видим, что к двум высказанным ранее аргументам против пользы «дел» добавился третий. Вначале, чтобы успокоить свою совесть, Лютер говорил: «Добродетель недостижима, следовательно, грешник ни в чем не виноват». Затем он подкрепил это психологическое доказательство богословским: «Христос искупил все наши грехи, следовательно, грешнику не о чем беспокоиться». Наконец, он лишил доверия самый источник моральных норм: «Видимая Церковь не обладает никаким авторитетом, следовательно, ее указания для нас не обязательны». Причинно-следственная связь переносится таким образом из плоскости «власть — подчинение» в плоскость «внутреннее побуждение — поступок». Дела не просто бесполезны, они порочны по своей сути, если продиктованы нашим стремлением заслужить Царствие Небесное; они достойны уважения, когда совершаются бессознательно, продиктованные верой.
Наше исследование не претендует на богословскую глубину и вовсе не ставит своей целью опровержение того или иного богословского учения. Поэтому мы не будем обсуждать, ошибался ли Лютер, отвергая пользу «дел», и если ошибался, то в чем именно. Нас интересует исключительно психологическая эволюция личности Лютера, неразрывно связанная с его богословской трактовкой греха и свободы, и нам представляется важным отметить, что и на сей раз он восстановил зависимость воли от веры. В самом деле, он не говорит, что любые дела бесполезны; он говорит, что они в некоторых случаях заслуживают одобрения, а в некоторых — осуждения. Дела приносят пользу тому, кто совершает их движимый одной верой, они же несут вред тому, кто думает только о своем спасении. Речь, таким образом, идет о существенной разнице между двумя подходами, а вовсе не о принципиальной невозможности явления как такового. Человек совершает те или иные поступки, продиктованные либо верой, либо корыстным интересом, но в любом случае он перестает быть пассивной жертвой собственного вожделения. Паписты думают как раз о спасении, значит, они и не свободны, и не искренни: «Все, что не есть вера, есть лицемерие. Даже если некто руководствуется в своей жизни заповедями Божьими, он остается всего лишь лицемером. Добрые дела, творимые плотью, еще дальше уводят нас от цели, потому что ни жизнь, ни дела, ни закон ничего в ней не значат». Восстановление в правах свободы воли понадобилось Лютеру для того, чтобы найти новый повод для обвинения своих противников, но в этом случае возникает вопрос: как следует понимать поведение проповедников и последователей нового учения, вдохновленных верой — этой матерью всех дел — и тем не менее не сумевших «произвести» на свет ничего, кроме новых и новых грехов?
Церковь Духа, она же истинная Церковь, не признает никаких учреждений; ее членов объединяет только вера — невидимая вера в невидимого Христа. Единственный свидетель этой веры и единственная связь с объектом веры — Слово Божье. Лютер уже забыл, какими кровавыми призывами дышало его послание к немецкому дворянству и христианскому народу, который он настраивал против монашества. Теперь он объявляет, что единственным оружием может служить Слово Божье. «Я осуждаю только Словом, — учит он в 1522 году. — Сражаться надо, вооружившись одним только Словом». Как богопочитание не должно сопровождаться возведением статуй и украшением стен храмов распятиями — зримыми воплощениями Бога и его избранных, так и христианский воитель не должен разрушать эти нечестивые образы — их опрокинет Слово.