М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
115
— Ну что же, выходите за него; он богат, он глуп,
вы будете его водить за нос. Что вам до меня, что вам
любовь моя?.. я беден! Пользуйтесь вашим положением,
будьте счастливы, выходите за него, но на дороге к это
му счастью вы перешагнете через мой или его труп,
тем лучше! Какая слава для вас: два брата, два друга
за вас сделаются непримиримыми врагами, убийцами.
Весь Петербург, вся Москва будут с неделю говорить
о вас! Довольно ли этого для вашего ненасытного само
любия, для вашего кокетства?
— Вы меня, Михаил Юрьевич, или не знаете, или
презираете. Скажите, что я сделала, чтобы заслужить
такие колкие и дерзкие выражения? Я согласилась
на предложение Л<опу>хина, прежде чем встретилась
с вами, я не звала вас к нам, вы ворвались в наш дом
почти силой, и с тех пор преследуете меня вашими
уверениями, угрозами и даже дерзостью. Я более не
допущу этого, я довольно настрадалась в это время,
и завтра же все покончу. Вот и теперь на бале, в кругу
блеска, золота, веселья, меня преследует ваш образ
окровавленный, обезображенный, я вижу вас умира
ющим, я страдаю за вас, готова сейчас заплакать, а вы
упрекаете меня в кокетстве!
Мазурка кончилась, все танцующие сделали большой
тур по всем комнатам, мы немного отстали, и, пробегая
через большую биллиардную, Лермонтов нагнулся,
поцеловал мою руку, сжал ее крепко в своей и шепнул
мне: «Я счастлив!»
Возвратясь в большую залу, мы прямо уселись за
стол, Лермонтов, конечно, ужинал подле меня; никогда
не был он так весел, так оживлен.
— Поздравьте м е н я , — сказал о н , — я начал славное
дело, оно представляло затруднения, но по началу,
по завязке, я надеюсь на блестящее окончание.
— Вы пишете что-нибудь?
— Нет, но я на деле заготовляю материалы для
многих сочинений: знаете ли, вы будете почти везде
героиней 44.
— Ах, ради бога, избавьте меня от такой гласности.
— Невозможно! Первая любовь, первая мечта
поэтов везде вкрадывается в их сочинениях; знаете ли,
вы мне сегодня дали мысль для одного стихотворения?
— Мне кажется, что у меня в это время не было
ни одной ясной мысли в голове и вы мне придаете
свои.
116
— Нет, прекрасная мысль! Вы мне с таким увлече
нием сказали, что в кругу блеска, шума, танцев вы
только видите меня, раненного, умирающего, и в эту
минуту вы улыбались для толпы, но ваш голос дрожал
от волнения; но на глазах блестели слезы, и со временем
я опишу это 45. Узнаете ли вы себя в моих произве
дениях?
— Если они не будут раскрашены вашим вообра
жением, то останутся бесцветными и бледными, как я,
и немногих заинтересуют.
— А были ли вы сегодня бледны, когда Л<опу>хин,
провожая вас на бал, поцеловал вашу руку?
— Вы шпион?
— Нет, я просто поверенный!
— Глуп же Л<опу>хин, что вам доверяется; ваше
поведение с ним неблагородно.
— В войне все хитрости допускаются. Да и вы-то,
кажется, переходите на неприятельскую сторону; преж
де выхваляли его ум, а теперь называете его глупцом.
— А вы забываете, что и умный человек может
быть глупо-доверчив и самая эта доверчивость говорит
в его пользу; он добр и неспособен к хитрости.
Я провела ужасные две недели между двумя этими
страстями. Л<опу>хин трогал меня своею преданностью,
покорностью, смирением, но иногда у него проявлялись
проблески ревности. Лермонтов же поработил меня
совершенно своей взыскательностью, своими капризами,
он не молил,но требоваллюбви, он не преклонялся,
как Л<опу>хин, перед моей волей, но налагал на меня
свои тяжелые оковы, говорил, что не понимает ревности,
но беспрестанно терзал меня сомнением и насмешками.
Меня приводило в большое недоумение то, что они
никогда не встречались у нас, а лишь только один
уедет, другой сейчас войдет. Когда же ни одного из них
не было у меня на глазах, я просто не знала, куда
деваться от мучительного беспокойства. Дуэль между
ними была моей господствующей мыслью. Я высказала
свои страдания Лермонтову и упросила его почаще
проезжать мимо наших окон: он жил дома за три от нас.
Я так привыкла к скрипу его саней, к крику его кучера,
что, не глядя в окошко, знала его приближение и иногда,
издали завидя развевающийся белый султан и махание
батистовым платком, я успокаивалась на несколько
времени. Мне казалось, что я так глубоко сохранила
в душе моей предпочтение к нему под личиной равноду-
117
шия и насмешливости, что он не имел ни малейшего
повода подозревать это предпочтение, а между тем
я высказывала ему свою душу без собственного со
знания, и он узнал прежде меня самой, что все мои
опасения были для него одного.
Мне было также непонятно ослепление всех
родных на его счет, особливо же со стороны Марьи
Васильевны. Она терпеть не могла Лермонтова, но