М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
влять своенравными лошадками, мчавшими его и на-
мчавшими наконец на тот сугроб, с которого одна
дорога была только в пропасть. С старушкой нашей
Лермонтов, конечно, не спорил, а только кусал ногти
и уезжал со двора на целые сутки. Бабушка заметила
это и, не желая печалить своего Мишу, ни слова уже
не говорила при нем о светских толках; а эти толки по
действовали на Лермонтова до того сильно, что недавно
он занемог даже. Бабушка испугалась, доктор признал
расстройство нервов и прописал усиленную дозу ва
лерьяны; заехал друг всего Петербурга добрейший
Николай Федорович Арендт и, не прописывая никаких
лекарств, вполне успокоил нашего капризного больного
своею беседою, рассказав ему всю печальную эпопею
тех двух с половиною суток с двадцать седьмого по
двадцать девятое января, которые прострадал раненый
Пушкин. Он все, все, все, что только происходило в эти
дни, час в час, минута в минуту, рассказал нам, передав
самые заветные слова Пушкина. Наш друг еще больше
возлюбил своего кумира после этого откровенного
сообщения, обильно и безыскусственно вылившегося из
доброй души Николая Федоровича, не умевшего сдер
жать своих слов.
Лермонтов находился под этим впечатлением, когда
явился к нам наш родня Н<иколай> А<ркадьевич>
С<толыпин>, дипломат, служащий под начальством
графа Нессельроде, один из представителей и членов
самого что ни есть нашего высшего круга, но, впрочем,
222
джентльмен во всем значении этого слова. Узнав от
бабушки, занявшейся с бывшими в эту пору гостями,
о болезни Мишеля, он поспешил наведаться об нем
и вошел неожиданно в его комнату, минут десять по
отъезде Николая Федоровича Арендта. По поводу
городских слухов о том, что вдова Пушкина едва ли
долго будет носить траур и называться вдовою, что ей
вовсе не к лицу, Столыпин расхваливал стихи Лермон
това на смерть Пушкина; но только говорил, что на
прасно Мишель, апофеозируя поэта, придал слишком
сильное значение его невольному убийце, который, как
всякий благородный человек, после всего того, что было
между ними, не мог бы не стреляться. Honneur oblige!.. *
Лермонтов сказал на это, что русский человек, конечно,
чистый русский, а не офранцуженный и испорченный,
какую бы обиду Пушкин ему ни сделал, снес бы ее, во
имя любви своей к славе России, и никогда не поднял
бы на этого великого представителя всей интеллек
туальности России своей руки. Столыпин засмеялся
и нашел, что у Мишеля раздражение нервов, почему
лучше оставить этот разговор, и перешел к другим пред
метам светской жизни и к новостям дня. Но Майошка
наш его не слушал и, схватив лист бумаги, что-то бы
стро на нем чертил карандашом, ломая один за другим
и переломав так с полдюжины. Между тем Столыпин,
заметив это, сказал, улыбаясь и полушепотом: «La
po'esie enfante»; ** потом, поболтав еще немного и обра
щаясь уже только ко мне, собрался уходить и сказал
Лермонтову: «Adieu, Michel!» *** Но наш Мишель заку
сил уже поводья, и гнев его не знал пределов. Он сер
дито взглянул на Столыпина и бросил ему: «Вы, сударь,
антипод Пушкина, и я ни за что не отвечаю, ежели вы
сию секунду не выйдете отсюда». Столыпин не заставил
себя приглашать к выходу дважды и вышел быстро,
сказав только: «Mais il est fou `a lier» ****. Четверть
часа спустя Лермонтов, переломавший столько каран
дашей, пока тут был Столыпин, и потом писавший со
вершенно спокойно набело пером то, что в присутствии
неприятного для него гостя писано им было так отры
висто, прочитал мне те стихи, которые, как ты знаешь,
* Честь обязывает ( фр.) .
**Поэзия разрешается от бремени ( фр.) .
***Прощай, Мишель ( фр.) .
****Но ведь он просто бешеный ( фр.) .
223
начинаются словами: «А вы, надменные потомки!» —
и в которых так много силы.
— Я отчасти знаю эти с т и х и , — сказал С и н и ц ы н , —
но не имею верной копии с них. Пожалуйста, Юрьев,
ты, который так мастерски читаешь всякие стихи, про
чти нам эти, «с чувством, с толком, с расстановкой»,
главное «с расстановкой», а мы с Владимиром Петро
вичем их спишем под твой диктант.
— И з в о л ь , — отозвался Ю р ь е в , — вот они.
Мы тотчас вооружились листами бумаги и перьями,
а Юрьев декламировал, повторяя каждый стих:
А вы, надменные потомки
Известной подлостью прославленных отцов,
Пятою рабскою поправшие обломки
Игрою счастия обиженных родов!.. и т. д.
Когда мы с Синицыным записали последний стих,
то оба с неподдельным и искренним чувством выра
жали наш восторг к этим звучным и сильным стихам.