М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников
Шрифт:
— Что ж? Прекрасно. Пускай он себе дам из сло
бодки набирает, благо там капитанш много. Нас он не
зовет, и, даю голову на отсечение, ни одна из наших
дам у него не будет!
Разослал он нас, кого куда, во все стороны с убеди
тельной просьбой в день княжеского бала пожаловать
на вечеринку к Верзилиным. Мы дельце живо обору
довали. Никто к князю Голицыну не поехал: ни Верзи-
линские барышни 14, ни дочки доктора Лебединского,
ни
нечего. Все отозвались, что приглашены уже к Верзи-
линым, а хозяйка Марья Ивановна ничего не знает про
то, что у нее бал собирается.
Вот собрались мы все и перед танцами вздумали
музыкой заняться. А у Михаила Юрьевича, надо вам
знать, была странность: терпеть он не мог, когда кто
из любителей, даже и талантливый, играть или петь
начнет; и всегда это его раздражало.
Я и сам пел, он ничего, мне позволял, потому что
любил меня. Вот тоже и со стихами моими бывало.
Был у нас чиновничек из Петербурга, Отрешков-Тере-
щенко 16 по фамилии, и грамотей считался. Он же
потом первый и написал в русские газеты, не помню
куда именно, о дуэли и смерти Лермонтова. Ну, так вот,
этот чиновник стишки писал. И знаю я, что ничуть не
хуже меня. А вот поди ж ты! Попросит его Михаил
Юрьевич почитать что-нибудь и хвалит, да так хвалит,
что мы рады были бы себе языки пооткусывать, лишь
бы свой хохот скрыть. А мои стишки, хоть и не лучше,
а слушает, ничего не говорит. Ну, так же вот и с музы
кой было.
А тут, как на грех, засел за фортепиано юнкер
один, офицерства дожидавшийся, Бенкендорф. Играл
он недурно, скорей даже хорошо; но беда в том, что
418
Михаил Юрьевич его не очень-то жаловал; говорили
даже, что и Грушницкого с него списал.
Как началась наша музыка, Михаил Юрьевич
уселся в сторонке, в уголку, ногу на ногу закинув, что
его обычной позой было, и не говорит ничего; а я-то уж
вижу по глазам его, что ему не по себе. Взгляд у него
был необыкновенный, а глаза черные. Верите ли, если
начнет кого, хоть на пари, взглядом п р е с л е д о в а т ь , —
загоняет, места себе человек не найдет. Подошел
я к нему, а он и говорит:
— Слёток! будет с нас музыки. Садись вместо него,
играй кадриль. Пусть уж лучше танцуют.
Я послушался, стал играть французскую кадриль.
Разместились все, а одной барышне кавалера недо
стало. Михаил Юрьевич почти никогда не танцевал.
Я никогда его танцующим не видал. А тут вдруг Николай
Соломонович, poignard наш, жалует. Запоздал, потому
франт! Как пойдет ноготки полировать да д у ш и т ь с я , —
часы так и бегут. Вошел. Ну просто сияет. Бешметик
беленький, черкеска верблюжьего тонкого сукна без
галунчика, а только черной тесемкой обшита, и сереб
ряный кинжал чуть не до полу. Как он вошел, ему
и крикнул кто-то из нас:
— Poignard! вот дама. Становитесь в пару, сейчас
начнем.
Он — будто и не слыхал, поморщился слегка и про
шел в диванную, где сидели Марья Ивановна Верзи-
лина и ее старшая дочь Эмилия Александровна
Клингенберг. Уж очень ему этим poignard'ом надое
дали. И от своих, и от приезжих, и от l'arm'ee russe
ему другого имени не было. А, на беду, барышня оказа
лась из бедненьких, и от этого Михаил Юрьевич еще
пуще рассердился. Жаль, забыл я, кто именно была
эта барышня. Однако, ничего, протанцевали кадриль.
Барышня, переконфуженная такая, подходит ко мне
и просит, чтобы пустил я ее играть, а сам бы потанце
вал. Я пустил ее и вижу, что Мартынов вошел в залу,
а Михаил Юрьевич и говорит громко:
— Велика важность, что poignard'ом назвали. Не
след бы из-за этого неучтивости делать!
А Мартынов в лице изменился и отвечает:
— Михаил Юрьевич! Я много раз просил!.. Пора
бы и перестать!
Михаил Юрьевич сдержался, ничего ему не ответил,
потому что видел, какая от этих слов на всех лицах
419
легла тень. Да только видно было, что его весь вечер
крутило. Тут и с князем Голицыным, которого, в сущ
ности, он уважал, размолвка, тут и от музыки раздра
жение, да и мысль, что вот-де барышень лишили и без
того удовольствия по своему же капризу, да еще и ссо
риться при них вздумали. Вечер-то и сошел благо
получно.
А после, как кончился ужин, стали мы расходиться,
Михаил Юрьевич и Столыпин поотстали, а Мартынов
подошел к Глебову и говорит ему:
— Послушай, Миша! Скажи Михаилу Юрьевичу,
что мне это крепко надоело. Хорошо пошутить, да
и бросить. Скажи, что дурным может кончиться.
А Лермонтов, откуда ни возьмись, тут как тут.
— Что ж? — г о в о р и т , — можете требовать удов
летворения.
Мартынов поклонился, и разошлись.
Меня-то при этом не было. Я, как был помоложе
всех, всегда забегал вперед ворота отворять, да мне
после Глебов рассказывал.
Конечно, эта размолвка между приятелями произ