Мадам Филимонова
Шрифт:
Глава 5
Детство
Наталья Петровна Филимонова по кличке Мадам родилась в московской коммунальной квартире в переулке Сивцев Вражек в семье швеи и лимитчика из Смоленской области. Отец её приехал в Москву помогать строить коммунизм в столице. Сами москвичи, казалось, были не пригодны к тяжёлому, изнуряющему труду построения коммунизма. Шёл 1955 год. Филимонов был, как говорится, тёмной лошадкой. Натальина мать, несмотря на угрозы, в Москве его не прописала. Она называла своего мужа, Натальиного отца, коротко – «сволочь», всякий раз, когда о нём заходила речь. Сама мать гордилась тем, что была москвичкой первого поколения. Натальина бабка, Дуня, приехала в 1920 году из деревни Федякино Рязанской области и нанялась работать кухаркой «у бывших». Дед Натальи был никому не известен. Бабушка понесла
Подпольного ребёнка назвали Надежда. Отец Натальиной матери, настоящий дед Натальи, скорей всего был членом семьи, на которую она преданно работала, и, по легенде, был благородных кровей. Отчество Надежда получила случайно. Бабка поехала в деревню на проводы, когда во время гражданской войны одного из деревенских молодцов забирали в армию. Деревенский поп не мог обвенчать их в церкви, церковь к тому времени закрыли коммунисты. Сам он сменил рясу на шаровары. После революции Бог перестал существовать. В райсобесе Дуне дали свидетельство о браке с печатью, дескать, она теперь состояла в законном браке с Николаем Митрохиным. Митрохин ушёл на фронт, не подозревая, что его невеста была уже беременна. Волею судьбы, он пропал на фронте без вести.
Сама Наталья Филимонова родилась преждевременно в начале 1956 года. В тот же год, когда её отец-лимитчик исчез, оставив её матери на кухонном столе лаконичную записку, в которой написал корявым с похмелья почерком:
– Я тебя больше не люблю.
Мать долго и громко ругалась матом, потом записку сожгла.
Наталья Петровна росла в одиночестве – толстым и молчаливым ребёнком. В начальной школе ей дали кличку Лахудра оттого, что она была часто непричёсанна, неопрятна, носила одно и то же синее байковое платье с белым воротником, который стал серым, не стирался месяцами. Её мать, закончив восьмилетку, работала на швейной фабрике полный день, а в выходные дома подрабатывала проституцией, что выглядело, как будто она собирается снова выйти замуж и имеет бездну ухажёров. Соседи тихо удивлялись. Надежда, по мнению дворовых кумушек, не была красавицей, но в ней, как они говорили, что-то было. Скорее всего глаза – голубые, пронзительные, миндалевидные, с потаённой усмешкой, которые унаследовала Лахудра. Мать холодно и расчётливо брала деньги за свои услуги. Клиенты только удивлялись, как быстро она могла их удовлетворить, и без разговоров.
Чтобы не тратить время и не причёсывать Лахудру по утрам, она стригла дочку «под горшок», что придало Лахудре глупый, необтёсанный вид. Исключением был её тяжёлый пронзительный, угрожающий взгляд, шедший вразрез с её неопрятным обликом. Она исподлобья смотрела оппоненту прямо в глаза, испепеляя насмешливым взглядом, чем приводила в замешательство даже взрослых.
Когда Лахудра подросла, у неё появились обязанности. Она должна была по воскресеньям под музыку передачи «С добрым утром» накручивать материны волосы на бигуди, пылесосить ковровую дорожку в коридоре, мыть полы на кухне, не считая посуды, которая накапливалась ежедневно. Линолеум проводил Лахудру в бешенство, потому что во время мытья на нём оставались тёмные водяные разводы, от которых трудно было избавиться. Но виду не подавала. По окончании мытья линолеума, она выливала грязную воду в унитаз и материлась, когда спускала воду. Мать спрашивала её из другой комнаты:
– Что ты там бормочешь? Учись мыть полы, уборщицы всегда требуются.
Она никогда не помогала Лахудре. Достаточно было того, как она говорила, что она ежедневно работала, как вол, на фабрике с пролетариями, и что её жизнь давно пошла под откос. Только позже Лахудра поняла, что её мать пряталась от советских властей, поскольку имела тёмное «буржуазное» прошлое.
Лахудра продолжала ходить в школу, несмотря на своё прозвище и на многочисленные обязанности по дому. Как ни странно, ей нравилось учиться. Она схватывала и усваивала быстро, на лету, особенно математику, у неё была «потрясающая», как говорила её двоюродная бабка Фёкла, память. Математика была логична, лаконична и, одновременно, как казалось Лахудре, даже поэтична.
Когда она немножко подросла и ей стукнуло десять, она вдруг впервые решила физически противостоять её обидчикам. Однажды, возвращаясь из школы, Лахудра почувствовала острую боль в спине между лопаток. Её преследователь, мальчишка из смежного класса, бросал в неё камни, которые подбирал с дороги. Один камень с отвратительным звуком стукнул её в голову. Несмотря на жгучую боль, она продолжала терпеливо идти, не оборачиваясь, пока её преследователь, раздражённый её индифферентностью, не приблизился, чтобы нанести свой последний сокрушительный удар. Она вдруг неожиданно обернулась и со всего размаха треснула обидчика тяжёлым портфелем по лицу. В портфеле было несколько книг и солидная по размеру железная лошадиная подкова, привезённая из Федякино, которую она нашла на пыльной дороге, когда летом гостила у бабки Фёклы. Она носила её с собой везде – на счастье и для защиты. Лахудру можно было видеть на улице в самое разное время дня с портфелем, с которым она никогда не расставалась. Мальчишка обалдел от силы и бескомпромиссности её удара. Он попятился, споткнулся о тротуар и завалился на спину на газон. Когда он попытался подняться, Лахудра подошла к нему вплотную, поставила свою тяжёлую ногу в чёрном сбитом ботинке на его тонкую с кадыком шею, и, сверкая глазами, тихо прошипела, глядя исподлобья:
– В следующий раз – убью.
Вечерами, в выходные, Лахудра ходила к соседке Машке, девочке младше Лахудры на три года, смотреть телевизор. Иногда, когда родители Машки уходили в кино или на вечеринку, Лахудра за ней присматривала. Они давали ей рубль за посиделки. Легко заработанный рубль складывался в копилку. Машка и Лахудра смотрели телевизор и ели, что было в холодильнике. Плавленые сырки, колбасу, холодец. Машке было семь, она только что пошла в первый класс. Тридцать первого августа Лахудра под покровом темноты нарвала с клумбы соседнего дома георгинов и подарила Машке, чтобы та понесла их в школу. Машкины родители забыли купить букет накануне. Цветочные магазины были уже закрыты. Машкины родители не знали, что делать, когда Лахудра вдруг принесла в девять часов вечера розовые георгины. Машка обняла Лахудру из благодарности. Машкины родители, что поразило Лахудру, тоже обняли её. Они не знали, откуда Лахудра достала георгины, но были явно рады. Они не могли поверить, что так проштрафились. Машкина мать сказала Лахудре, что её брат умер два дня назад, и они забыли про первое сентября, что было, по их мнению, непростительно. Похороны были назначены на третье сентября. Проявление их нежности обескуражили Лахудру. Впервые Лахудра почувствовала, что кто-то был ей благодарен за услуги.
Открытое выражение эмоций не приветствовалось в её семье. Лахудра часто вспоминала, как она провела лето в Федякино в 1965 году с сестрой её бабки Феклой, которая поднимала Лахудру в пять часов утра, шлёпая её по щекам мокрой тряпкой, предназначенной для вытирания кухонного стола. Тряпка всегда воняла кислым молоком.
– Наталка, – орала она. – Поднимайся! Пора курей кормить, ломай тебя родимец!
Лахудра всегда была голодная. Фёкла накладывала ей манную кашу в глубокую тарелку, приговаривая:
– Бесплатно кормить не буду.
Каша казалась Лахудре деликатесом. Она была на молоке и с маслом. У Фёклы была корова. Каша была сладкой, ароматной и горячей, отчего дымилась, проникая в ноздри Лахудры, как опиум. Аромат возбуждал её. В эти моменты ей хотелось жить. Лахудра всегда просила добавки, потому что во время еды она чувствовал себя наиболее комфортно и спокойно. Нервозность и чувство одиночества пропадали. Лахудре казалось, что она в раю, если бы он существовал на Земле. Там давали всем манную кашу без ограничений. Она всегда старалась продлить удовольствие, ела медленно.
Постепенно, Лахудра становилась всё толще и толще. Фёкла начала её спрашивать:
– Сколько ж можно жрать? Итак жирная, как боров.
И потом, вытирая руки грязным фартуком, смеясь ворковала:
– Ну ладно, жри, мне не жалко. Ты же Дунина внучка. Твоя бабка спасла меня один раз, когда мы были детьми. Я тонула в Оке. Я плавать ещё не умела, уже захлебывалась, не могла дышать, а она, сердечная, не испугалась течения, вытащила меня из тёмной воды, царство ей небесное.
Но самое главное для Лахудры было то, что Фёкла говорила ей, что, несмотря на то что она жирная, она очень умная, что долгое время было загадкой для Лахудры, но подспудно культивировало в ней уверенность. Интересно, что с годами Лахудра постепенно начала верить, что она не только не дура, но что ей было дано от природы умение и талант манипулировать и руководить другими. Фёкла стала называть её – Кутузов: