Магазин работает до наступления тьмы 2
Шрифт:
— Не волнуйтесь, — напутствует их господин Канегисер. — Говорят, в Париже прогрессивные нравы.
Или это было уже в другой раз? Да, определенно в другой.
***
— …С разыскиваемым фамильяром? Отвечайте.
— Прошу прощения? Я задумался.
Одутловатый человек пожевал губами, прокашлялся, отпил воды из безупречно прозрачного стакана и повторил:
— Ощущаете ли вы по-прежнему психическую связь с разыскиваемым фамильяром?
Тон у него был такой, словно ему и так всё понятно и его ждут куда более важные дела, но долг и приличия велят продолжать.
Хозяин бросил взгляд через стол на господина Канегисера, который на секунду перестал сосредоточенно крутить пуговицу на рукаве.
—
Эпизод 3. Наш портал в тумане светит
Толпа переминается с ноги на ногу в огромном, патологически разросшемся подъезде. Люди ждут своей очереди, чтобы сесть в лифт и подняться к жилым ячейкам. Потом они отстоят очередь на ужин, точь-в-точь как в пропахшей картофельным пюре столовой, очередь в ванную и очередь в постель, где все улягутся плотным рядком, чтобы места хватило. Весь мир — одна большая очередь, блаженны ждущие безропотно, ибо их есть килограмм масла в одни руки и долгая счастливая жизнь, а если найти верного спутника и ждать вместе, бок о бок, то и на него дадут. Главное — вовремя сверяться с номерком на ладони, дотерпеть и не прозевать.
Ничего необычного.
На неоновой полянке улыбающееся семейство доит клубничную корову. Розовое вымя подрагивает, выплевывая на подставленные ладони глянцевые ягоды говяжьей клубники. Бабушка счастлива — вкусно, как ягодное мороженое, и питательно, как хороший антрекот, детей за уши не оттащишь от говяжьей клубники, дети будут хорошо кушать. Надо хорошо кушать, надо насыщать организм белками, жирами и углеводами, пока к ним есть доступ. Царь Голод склоняется над каждой отвергнутой тарелкой, улыбается своему отражению в недоеденном супе. Те, кто плохо кушает, умрут. Ты покушал? Раздувшиеся животы хмурых крестьянских детей, черные пальчики тянутся к куску хлеба, маленькое неподвижное тело везут на салазках по ледяной улице. Ноет под ложечкой сомнение, холодит опустевший желудок. Утробная бабушкина тревога прилипчива и всеобъемлюща, она растекается над головами семейства темным беззвездным небом, в котором одно облако похоже на печень, другое — на двенадцатиперстную кишку.
Сама бабушка совершенно не питательна, у нее характерный привкус застарелого сумасшествия.
Тоже ничего необычного.
***
Славик уже привык к тому, что бoльшую часть времени Матильда спит. Кадавр восстанавливался, что бы это ни значило. Она просыпалась к полудню, внимательно осматривала себя, выворачивала суставы, проверяя их подвижность, потом шла в общую ванную, возвращалась умытая и оглушительно благоухающая мазью Вишневского, которая здесь почему-то называлась мазью Зелинского. Заваливалась на кровать лицом к стене и снова засыпала. Подушек и одеял у них не было, и Славик мерз по ночам на голом матрасе, а Матильда, похоже, была абсолютно равнодушна к бытовому комфорту.
Развлечений у Славика было два — изучать с почтительного расстояния остальных обитателей неуютной многокомнатной коммуналки и блуждать по интернету. Теперь у него снова был доступ в Сеть, и это здорово облегчало жизнь. Он уже не чувствовал себя таким одиноким и потерянным, выброшенным за пределы собственной жизни в безвоздушное пространство неопределенности. Ведь, как известно, лучшее средство от экзистенциальной тоски — это видеоролики о гаджетах, которые ты не собираешься покупать, фильмах, которые ты не будешь смотреть, и скандалах из жизни знаменитостей, которых ты не знаешь.
В квартире было пять комнат, санузел, в котором прямо из стен сочилась ржавая вода, и кухня, аппендиксом располагавшаяся в конце длинного коридора. В коридоре постоянно пахло горелой проводкой, лампочки мигали и регулярно взрывались. Здесь вообще была какая-то беда с электричеством, в комнате Славика и Матильды полуслепая люстра гасла сама по себе, на кухне вилка от холодильника вплавилась в розетку. Когда в коридоре осталась всего одна лампочка, Славик решил внести свою лепту в благоустройство общего жилища и вызвал через сайт электрика. Электрик дальше прихожей идти отказался и, понаблюдав какое-то время за мигающей лампочкой, пробубнил сквозь маску:
— Она ж у вас морзянкой сигналит. — Он достал огрызок карандаша и начал записывать точки и тире на каком-то бланке: — Б… О… Й… С… Я… У… Х… О… Д… И…
— Она тебе добра желает, дядя, — сказала, высунувшись из своей комнаты, крохотная девочка в красном платьице, которая постоянно что-то жевала. — Ты лучше правда уходи по-хорошему.
И электрик, всмотревшись в ее бледное непроницаемое личико, вдруг скомкал бланк, заторопился и сбежал, заявив на прощание, что вызывать надо было не его, а сведущего попа.
Матильда потом очень ругалась на Славика, обещала выдавить ему глаза и отобрать новенький телефон. К первой угрозе он уже привык, а вот второй испугался и клятвенно пообещал больше в жизнь коммуналки не вмешиваться и никаких людей сюда не приманивать.
Девочка в красном платье была похожа на целлулоидную куклу. Живыми казались только ее глаза, блестящие и голодные. Однажды Славик видел, как она отколупнула в коридоре кусок штукатурки со стены и съела. В другой раз он заметил ее с мышеловкой в руках и готов был поклясться, что серый подергивающийся хвостик в уголке рта, который она торопливо всосала, будто макаронину, ему не привиделся.
— Не трогай их, и они не тронут тебя, — учила Матильда. — Сиди тихо, как мышь.
Славик вспоминал хвостик и криво улыбался. Наверное, он боялся бы куда сильнее, может, даже сбежал бы отсюда к чертям собачьим в чужой перекроенный мир, если бы не постоянная сковывающая тело и разум усталость. Спал он плохо и беспокойно, вскакивая от бредовых снов, в которых от него требовалось немедленно куда-то бежать, что-то делать. Ноги пульсировали по ночам ноющей болью, чесались заживающие ладони — он помнил, как хватался за нож, но милосердное Женечкино забытье затушевало лицо той, в чьих руках он был. Порой, проснувшись в темноте, Славик вжимался в голый вонючий матрас и беззвучно плакал. Никогда еще он не чувствовал себя таким несчастным, израненным и одиноким, лишенным всякой надежды на что-то хорошее в будущем. А когда ему все-таки удавалось заснуть достаточно крепко, в первые мгновения после пробуждения он по привычке надеялся увидеть затылок спящей Леси, завернуться в заботливо выбранное ею невесомое одеяло, которое, очевидно, куда-то сползло. Потом Славик все вспоминал, и вместо одеяла его накрывала невыносимая тоска по привычному миру, по родному осколку, где он был никем, но таким благополучным, таким безмятежным, таким счастливым никем…
Он осторожно, чтобы не разбудить Матильду, включал телефон, вбивал в поиск ключевые слова — и становилось легче.
***
Это повторяется снова и снова, и опять надо бежать сломя голову по ночному двору. За спиной топот и дыхание, размеренное, почти спокойное, они гонятся молча, без окриков и угроз, знают, что не убежит. Бурая дверь подъезда в каплях застывшей краски, словно тоже покрытая мурашками от страха. Выпуклые цифры на холодных кнопках домофона вдавливаются в кожу, рука рисует в воздухе клинышек острием вверх, 4–2–6, нет уже ни того дома, ни той квартиры, но пальцы помнят движение. Топот за спиной, вот-вот взбегут на крыльцо, перепрыгнут через ступеньки, схватят, потащат… И строгий мамин голос из динамика домофона: