Магазин работает до наступления тьмы
Шрифт:
— Хозяин, так же нельзя! — прошептала Матильда, не отрывая взгляда от второй склянки, оставшейся на ладони Хозяина.
— Без печатей это просто урановое стекло. Ты можешь до него дотронуться. Твоя вольная воля, Матильда. Бери ее, быстрее!
Дверь трещала под слаженным напором посланников Начальства. Они не требовали открыть, не бранились, а просто ломали ее, сосредоточенно и деловито.
— Матильда, я не хочу тебе приказывать, я прошу тебя. Помнишь, ты говорила, что наши отношения токсичны? Это правда, мы отравляли жизнь друг другу долгие годы. Пришла пора прощаться.
— Вы серьезно?..
— Это следовало сделать давным-давно.
Матильда наконец сумела отвести взгляд от склянки и словно очнулась:
— Но я не хочу прощаться, Хозяин! А как же вы? Что вам за это будет?
Из
— О, я тоже буду скучать, поверь мне. — Хозяин покачал головой и неожиданно пропел тихим баритоном: — Кто может сравниться с Матильдой моей…
— Не надо! Вы же знаете, я ее ненавижу! — Матильда разрыдалась, словно никогда не слышала ничего печальнее этой игривой арии. — И вы ужасно… ужасно фальшивите!
— Бери склянку, Матильда, или я продолжу!
— Что вам за это будет? Вы потеряете голову!
— …Сверкающей искрами…
Матильда схватила склянку, а мгновение спустя дверь все-таки поддалась. Посланники Начальства, тоже не ожидавшие, что она распахнется именно сейчас, ввалились в подсобку, посреди которой застыли все трое — улыбающийся Хозяин, ошеломленно уставившаяся на склянку Матильда и Женечка с молитвенно сложенными ладонями.
Посланники ринулись к ним, двое молча вцепились в Хозяина, заламывая ему руки, — и тут же повалились на пол, оглушенные и ослепленные, с выжженной на сетчатке одной и той же картинкой: Женечка держит в тончайших пальцах стеклянную пробку…
Хрупкое создание, едва откупорив склянку, тоже рухнуло как подкошенное. Мгновенно и как-то непоправимо обмякшее долговязое тело упало с тяжелым стуком. А затем последовала вспышка необычайно яркого и иссушающе жгучего света, оттенок которого едва успевший зажмуриться Славик определить бы затруднился. Он мог засвидетельствовать одно: этот свет был прекрасен. Его ледяная красота впивалась сияющими иглами прямо в сердце, а по иглам расплавленным золотом струился звук, сладостный и невыносимый, в котором слились рев взлетающего самолета и майское щелканье соловья. Звук разрастался нездешним торжественным хоралом, лопались круглые лампы под потолком, взрывались стекла в книжных шкафах и чашки на полках. Что же оно такое, что же оно такое, — билась в опустевшей голове Славика одна-единственная мысль, — что же оно такое?..
Он не знал, сколько это продолжалось — мгновение или вечность. А когда наконец смог приоткрыть слезящиеся глаза, то увидел танцующий в воздухе пожелтевший лист бумаги. Его края были опалены. Опустившись на пол у его ног, лист развернулся, открывая заглавие книги: «Запечатленный ангел».
***
Все вокруг затуманилось, стало чуть приглушенным, медленным и от этого менее страшным, словно Славика обложили ватой. Он видел, как из подсобки, расталкивая еще не оклемавшихся и тоже замедленных посланников Начальства, выбегает Матильда, как один из преследователей цепляется рукой за пестрый предмет, выглядывающий из ее кармана. Он выдергивает этот предмет, похожий на елочную гирлянду из бумажных флажков, только флажки какие-то странные — на каждом большая буква «Е». Матильда отбивается, веревка рвется, разноцветные прямоугольники веером разлетаются по магазину… и реальность становится похожей на швейцарский сыр — другого сравнения Славик подобрать не может. Повсюду возникают дыры, большие и маленькие, а в них свет, и все тошнотворно кружится. По стенам бегут зеленоватые всполохи, но дыры не в стенах, и не в шкафах, и не в полу — все эти поверхности вдруг приобретают относительный характер… Дыры именно что повсюду, как будто сама ткань действительности истерлась и полопалась. Одна дыра распахивается прямо поперек живота человека, который схватился за веревку. Он складывается, или даже сминается, как кусок вопящего пластилина, мелькает перекрученное лицо с белесыми потеками глаз, и дыра с чавканьем всасывает его. Славик чувствует, что его тоже неспешно и неумолимо затягивает в ближайшую кружащуюся дыру. Он испуганно хватается за шкаф, а его ноги поднимаются в воздух, он чувствует, как растягиваются мышцы, связки и сухожилия, как начинают, хрустя, растягиваться кости — нет, не может быть, это против всех законов анатомии и физики…
— Хозяин, бежим! — кричит Матильда, ухватившись за Женечкин кассовый аппарат. — Сюда! Скорее, закроется!
Хозяин держится за дверной проем, улыбается ей и молча качает головой. У него такое лицо… словно у молодого отца, который привел первоклашку на сентябрьскую линейку и стоит теперь поодаль, сияя от гордости и тихо холодея от осознания, что все изменилось, дитя выросло и с этого дня будет лишь уплывать из его рук.
Дыра рядом со Славиком схлопывается со звуком, похожим на сухое щелканье бича. Падает располовиненная этажерка, и Славик грохается на пол следом. Он видит, как посланник Начальства, цепляясь за мебель, подбирается к Матильде со спины. Славик тоже по стеночке направляется к ней и беззвучно шевелит губами, пытаясь предупредить. Но рука посланника хватает воздух — Матильда отпускает кассовый аппарат и проваливается в дыру, фосфоресцирующей воронкой крутящуюся на том месте, где была входная дверь магазина. Побагровев от ярости, посланник пытается достать Славика — и тому ничего не остается, кроме как поддаться притяжению и нырнуть в дыру следом за Матильдой. Хозяин что-то кричит ему вслед, но Славик не успевает разобрать слова.
А потом его растягивает во все стороны, крутит и мнет, как будто он сиганул по собственной дурости в жерло циклопической стиральной машины, поставленной на «отжим». Воздух становится вязким, глаза кипят, и все, что слышит Славик, — это хруст собственных суставов и костей. Потом раздается сухое щелканье бича, боль обжигает ступни совсем как в том сне, где он уползал по каменной трубе от огня, и все вокруг наконец-то перестает существовать…
***
Славик пришел в себя от холода и боли. Болело вообще все, особенно пятки. Глаза по-прежнему пекло, и он не сразу смог разлепить веки. Вверху обнаружилось вечернее городское небо, синее с рыжими подпалинами — так Славик понял, что его каким-то образом вышвырнуло во двор. Там же эти упыри в кепках, вспомнил он, сейчас сюда прибегут. Он повернул голову — и вместо двери магазина увидел глухую кирпичную стену, выкрашенную желтым. У стены стояла Матильда, водила по ней руками и плакала, повторяя:
— Хозяин! Хозяин!..
Может, это не тот двор, подумал Славик и, приподнявшись, посмотрел в ту сторону, где должна была быть круглая клумба, в центре которой ему доводилось наблюдать то сирень, то дерево, то беседку.
Клумбы не оказалось вообще. Только бугристый асфальт.
Но это был тот двор. Все, за исключением клумбы и магазинной двери, осталось на прежних местах. Или нет? Выезд со двора теперь перегораживал шлагбаум, и на детской площадке справа что-то неуловимо изменилось. Но это точно был тот двор — те же дома, и деревья, и светящаяся вывеска продуктового напротив… Славику показалось, что все это просто декорации, которые расставляли в спешке и слегка перепутали, и от тошнотворного ощущения нереальности происходящего живот налился тоскливой болью. Он был в том же дворе, в той же Москве — и одновременно с этим совершенно не понимал, где он.
Матильда, его единственная постоянная в пугающе неузнаваемом пространстве, тем временем оставила стену в покое и медленно поковыляла прочь, к шлагбауму. Она хромала.
— Подожди! — попытался крикнуть Славик, но вместо возгласа вышло сипение. Подняться на ноги тоже не получилось, слишком сильно болели пятки, и он пополз за Матильдой.
— Подожди! Куда ты? Не бросай меня! Не уходи! Матильда!.. — В отчаянии он вспомнил то странное слово, которое, как он успел заметить, всегда производило на нее впечатление: — Адана! Адана! Пожалуйста, адана!
Матильда развернулась и бросилась на него. Они покатились по асфальту, Славик, пытаясь остановить сыплющиеся удары, перехватил ее руку и случайно нащупал плотный горячий отек у запястья. От неожиданности он разжал пальцы, а Матильда вцепилась ему в загривок и несколько раз приложила лбом об асфальт.
— Никогда! — рычала она. — Никогда не говори мне «адана»!
— Не буду! Перестань! Я даже не знаю, что это значит!..
Матильда перевернула его лицом к себе и отпустила.
— Это значит «повиновение». Никогда больше так не говори, крум!