Магия книги
Шрифт:
Рядом с Шербартом Густав Майринк кажется холодным и сдержанным. Безусловно, он знаток оккультного знания и индийской философии, он вовремя разглядел тот подводный риф, на котором разбивались и терпели крушение все оккультные писатели, и поэтому он все существенное высказывает мимоходом, а на первый план выносит сатиру. Для иных его коротких рассказов, необычайно тщательно выписанных и остроумных, характерно то легкое искажение рисунка, в котором мыслящий читатель и отыскивает свое лакомство — насмешку над всем миром явлений, то есть над общепринятой верой в его реальность. Но это скрыто, а внешне в качестве смысла и цели его новелл выступает полемическая ирония, обращенная против всего нашего европейского ученого образа мыслей и культуры, против тщеславия и спеси некоторых сословий, против военных и академических бонз. Этот умный приверженец веданты отлично понимает, что пафосом и проповедническим тоном мало что поправишь, и вместо этого он затачивает тонкие, неумолимые, острые
Среди эксцентрических писателей точно так же, как и среди других, есть великаны и карлики, честные мастера и халтурщики, художники и ремесленники. Те немногие, в ком выразился не срыв, а завоевание и открытие нового, никогда не будут сброшены со счетов.
1909
ФРАНЦ КАФКА
Впервые войдя в созданный этим писателем мир, где совершенно необычайно перемешаны умозрительные построения иудаизма и немецкая поэзия, вдруг замечаешь, что неведомо как очутился в царстве видений, которым свойственна то призрачная нереальность, то похожая на сон, пылающая, чрезмерная реальность, и в то же время убеждаешься, что этот еврей, родом из Богемии, — автор совершенно мастерской, умной и динамичной прозы на немецком языке.
Страшными снами кажутся его вымыслы (как и многие в книгах француза Жюльена Грина, единственного современного автора, в какой-то мере сравнимого с Кафкой). В этих фантазиях предельно достоверно, даже педантично воссозданы картины особого мира, в котором человек и все творения сознают свою зависимость от священных, но темных, до конца не постижимых законов и ведут смертельно опасную игру, — выйти из нее нельзя, в ней действуют диковинные, сложные и, наверное, исполненные глубокого смысла правила, постичь которые человеку в земной жизни не дано, тем более что правила то и дело изменяются по прихоти могучих неведомых сил. Кажется, человек уже совсем близко подошел к величайшим божественным тайнам и вот-вот их откроет, однако даже само существование этих тайн он лишь угадывает и не может ни увидеть их, ни понять, проникнув в их суть. И друг с другом люди говорят, не слыша, не понимая друг друга, и в этом их трагедия. Трагическое отсутствие взаимопонимания, как видно, и есть главный закон их бытия. Люди чувствуют, что где-то должны быть порядок, родина, жизнь, которой ничто не угрожает, но сами они безнадежно обречены скитаться на чужбине; они хотели бы кому-то повиноваться, но не видят — кому, хотели бы творить добрые дела, но убеждаются, что пути к добру им закрыты, они слышат, что Бог призывает их к себе, но найти Его нигде не могут. Непониманием и страхом наполнен этот странный мир, в то же время он необычайно богат образами, событиями, богат великолепными художественными находками и бередящими душу притчами о невыразимом, ибо этот еврейский Кьеркегор, этот богоискатель, мыслящий, как талмудист, всегда и во всем остается еще и художником огромного дарования, ибо все его умозрительные построения обретают плоть и кровь, а ночные кошмары становятся прекрасными, зачастую совершенно магическими творениями. Мы начинаем понимать, что Кафка был одиноким предтечей, что он намного раньше, чем мы, познал адскую муку великого духовного и экзистенциального кризиса, настигшего нас сегодня, что ее претерпел он в своей душе и воссоздал в своем творчестве, которое во всей своей полноте только сегодня стало нам доступно.
1935
Размышляя о том, что же могло побудить писателя, почувствовавшего приближение смерти, так безжалостно распорядиться своими собственными, невероятно тщательно и любовно создававшимися произведениями, причины обнаруживаешь без труда. Кафка из числа одиноких и трудных детей своей эпохи, тех, кому оправданность их собственного бытия, духовности и веры порой внушала глубокие сомнения. Такие создания, находясь где-то на краю мира, в котором они уже стали чужаками, вглядываются в пустоту за его пределом, догадываясь, что там обретается тайна Бога, и все же порой их пронизывает чувство сомнительности и невыносимости своего бытия и, более того, неверие в смысл человеческого существования как такового. Отсюда лишь один крохотный шаг до радикального самоосуждения, и этот шаг больной писатель сделал, приговорив к смерти свои сочинения.
Не сомневаюсь, всегда найдутся люди, и немало, которые одобрят этот приговор, полагая, что лучше избавить человечество от знакомства с творениями подобных умов, столь подозрительных и утративших все свои внешние связи. Однако мы принимаем сторону друга и душеприказчика Кафки, который спас эти творения, чудесные, при всей их уязвимости и сомнительности. Было бы, наверное, лучше, если бы такие люди, как Франц Кафка, никогда не являлись на свет, если бы никогда не бывало ни эпох, ни условий, порождающих подобные натуры и подобные сочинения. Однако, хирургически устранив симптомы, не исцелить больную эпоху и жизнь. Если бы произведения Кафки действительно были уничтожены, иной читатель, который сегодня занимается ими в силу своей потребности в образовании, был бы избавлен от необходимости заглядывать в бездны. Но будущее подготавливается не теми, кто закрывает глаза при виде отчаявшегося человека. Одна из задач литературы — зримое воплощение и осмысление потаенных бездн.
Меж тем Кафка вовсе не был отчаявшимся человеком. Он часто поддавался отчаянию, так же как в свое время Паскаль или Кьеркегор (их творчество он знал). Но не веру в Бога, не веру в высшую реальность он терял, а лишь веру в себя самого, в способность человека достичь истинных, полных глубокого смысла отношений с Богом, или, как он иногда именует Бога, «Законом». И это отражено во всех его произведениях, великолепнее всего — в «Замке». В этом романе некий человек, который рад бы служить и занять свое место в общем порядке, безуспешно добивается, чтобы господа, те, кому он хочет служить, его хотя бы заметили, он ни разу не может их даже увидеть. Трагична эта страшная сказка, трагично и все творчество Кафки. Слуга нигде не находит своего Господина, его жизнь остается бессмысленной. Меж тем мы постоянно чувствуем, что возможность найти Его все-таки существует, что где-то нас ждут милость и спасение — только он, герой сказки, не обретает их, ему недостает необходимой зрелости, он чересчур усердствует и сам закрывает себе путь.
«Религиозный» писатель, каких немало среди авторов назидательных сочинений, вывел бы этого несчастного человека на верный путь, мы бы немножко помучились и пострадали вместе с ним, а потом, увидев, как он проходит в заветные врата, вздохнули с облегчением. Кафка не ведет нас так далеко, зато повергает в глубины смятения и отчаяния, какие среди современных писателей можно найти, пожалуй, только у Жюльена Грина.
Этот ищущий, полный сомнений писатель, пожелавший гибели своим произведениям, был художником огромного таланта, он создал свой собственный язык, мир символов и парабол и смог высказать то, что до него оставалось не высказанным. И если бы из всего, что мы любим в нем и ценим, остался один лишь его художественный дар, мы любили и ценили бы Кафку только за этот талант. Многие совсем короткие его рассказы и притчи отличает такая насыщенность образов, такое колдовство хитросплетений и очарование, что иногда на миг забываешь об их меланхолии. Счастье, что эти сочинения дошли до нас.
1935
Эти произведения, то бередящие душу, то наполняющие ее радостью, останутся не только как появившиеся в нашу эпоху свидетельства редкой высоты духа, как выражение самых глубоких вопросов нашей эпохи и того, что в ней глубоко проблематично, — им суждена жизнь произведений искусства, созданий творящей символы фантазии и языка, которому свойственна не только высочайшая культура, но и первозданная, подлинная сила. Все, что в его произведениях может показаться запутанным и чрезмерным, наконец, просто патологическим, все насквозь проблематичные и в глубоком смысле сомнительные странствия этой одинокой фантазии насыщаются магической красотой и обретают благословенную форму благодаря особому выразительному языку Кафки и силе его поэтического дара.
Писатель был евреем и он, конечно, принес в литературу, отчасти сознательно, отчасти безотчетно, многое, что было им унаследовано, воспринято из традиции, образа мыслей и языка евреев Праги и в целом Восточной Европы, его религиозность имеет, несомненно, еврейские черты. Но в том, что касалось сознательного пути развития, влияние западного христианства, по-видимому, было более сильным, чем влияние еврейское; вероятно, не Торе и Талмуду он был предан и не к ним питал особую любовь, а к Паскалю и Кьеркегору. Наряду с кьеркегоровским вопросом о бытии, наверное, ни одна проблема не занимала его так долго и серьезно, не заставляла страдать и не побуждала к творчеству так сильно, как проблема понимания; трагедия Кафки — а это писатель глубоко трагический — это всегда трагедия непонимания, недостижимости понимания между человеком и человеком, личностью и обществом, человеком и Богом. Маленький отрывок «Перед Законом» выражает эту проблематику и этот трагизм с наибольшей силой, в раздумьях над этой притчей можно провести не один день. И эта же нить подхвачена в двух романах Кафки, увидевших свет после его смерти, — в «Процессе» и «Замке».
Рядом с другими свидетельствами нашего истерзанного, больного времени, рядом с сочинениями младших братьев Кьеркегора и Ницше всегда будет жить удивительное творчество пражского писателя. Ему, одаренному талантом страдания и глубоких раздумий, были внятны все проблемы его времени, и нередко он внимал им как пророк, но и не только — он, любимец богов, волшебной силой своего искусства не только открыл нам смятение и трагические картины, но и дал нам красоту и утешение.
1935