Магия крови
Шрифт:
Людмила Аникеевна зарделась.
— Кто говорит?
— Да все! — простовато сказал Климов и кивнул на дверь. Чувствуя, что ему удалось растопить Пампушку своей лестью и она уже в душе плывет, как масло по сковороде, он позволил себе перечислить тех, кто ошивался в коридоре, кто был отправлен в палаты «хроников», назвал всех нянечек, сестер и даже… санитарку Шевкопляс, свою не очень близкую, но все же родственницу по отцовской линии.
— Это блондинка, крупная такая, да? — полюбопытствовала врач, но, засмущавшись, тотчас посуровела. — Немного странная… все приходила к нам на лекции по гипнотерапии.
Климову во что бы то ни стало захотелось выяснить, работает ли Шевкопляс или уволилась, и он с подневольной кротостью изъеденного хворью человека жалостно прошелестел блеющим голоском:
— Вы передайте ей, что я в седьмой палате.
Людмила Аникеевна поджала губы: не положено. Надев маску строгости, она стала листать его историю болезни. Пробежав глазами последние записи, что-то в них зачеркнула, задумалась. Потом быстро-быстро застрочила по листу бумаги.
— Вот, — закончив писанину, казенно-твердым тоном сообщила она Климову, — включаю вас в команду…
— А когда?
Уловив нетерпение, обеспокоенно нахмурилась.
— Я думаю, что завтра. Но…
— Я понимаю.
— …Ни жалости тогда, ни снисхождения. Нарушите режим, пеняйте на себя! — Она прихлопнула ладошкой по столу, как будто он уже проштрафился, и упрекающе добавила: — Грешит один, а отвечают многие.
Сдвинув брови, она закрыла историю болезни, отложила ее в сторону.
— Идите.
Климов чуть не на цыпочках вымелся из ординаторской. Есть женщины, которые насупливают брови лишь затем, чтоб показать: они у них есть.
Уже в коридоре он услышал обещание Пампушки встретить Шевкопляс и передать ей его просьбу. Значит, не уволилась, почувствовав внезапный холод в животе, подумал Климов и побрел в палату. Что-что, а придуриваться он научился. Видели бы его сейчас жена или Шрамко!
После ужина он прикорнул. Во-первых, чтобы бодрствовать ночью, а во-вторых… мысли о доме, о жене и детях, о том, что его труп ищут везде, где только можно, и не подозревают того, что он жив, что по ночам он борется со сном в трех километрах от родного дома, так изнуряли его мозг, что он с досадой отмечал, что голова начинает раскалываться. Собственно, во всем, что с ним произошло, он виноват сам: нельзя рассчитывать лишь на одного себя. Но, как говорит Чабуки, надо уметь улыбаться даже тогда, когда вы чем-то возмущены. И он постарался улыбнуться, натянув одеяло на голову. Все получилось бы как нельзя лучше, если бы не злая воля Шевкопляс… Размышляя о ней и об ее муже, в котором Легостаева узнала сына, он пришел к безрадостному заключению, что люди — невозможные лжецы. Но если человек лжет сам себе, это его беда, все мы живем в мире собственных иллюзий, и если он лжет другим — это, может быть, не самое страшное: ему ведь тоже лгут, причем бесстыдно. Но заставлять других жить не по совести, извращать свое сознание и подневольно подличать — это верх насилия над личностью, и тех, кто изуверски убивает в другом душу, надо жестоко, беспощадно карать. Тот, кто заставляет лгать других, заслуживает самого сурового наказания. Будь они прокляты, вынуждающие нас отказываться от себя! А иначе… иначе лучше и не жить. Ведь если Закон не обеспечивает справедливость, если здравый смысл всего лишь фикция, иллюзия, а не ариаднова нить в лабиринте насилия и зла, которыми столь изобилует мир, то тогда остается признать, что жизнь человека не что иное, как абсурд. Бред воспаленного разума.
— Конфетка есть?
— А? Что?
— Конфетка есть?
Фу ты, дьявол! Это же Доцент, будь он неладен. Надо просыпаться.
Забывшийся тяжелым предзакатным сном, Климов очнулся. Чуткое замешательство: где он? — заставило припомнить все, что с ним произошло. Он стянул с головы одеяло.
Ветки постукивали об оконное стекло, слышен был осенний дождь, и мысли, словно водяные потоки, подхватили нить его сновидений…
Он разлепил веки и зевнул. Вернее, он хотел зевнуть, но так с раскрытым ртом и окаменел: уставившись ему в лицо, над ним склонилась Шевкопляс. Тяжелый, липкий всеобъемлющий страх сдавил ему горло, и он почувствовал, как замерло сердце: все!
За спиной Шевкопляс стоял Задереев, а какой-то вахлак с покатыми плечами держал наготове шприц. Ноги Климова они уже успели зафиксировать, но руки…
Удар не получился. Да его и не было, удара. Пальцы сами собой разжались от непонятной слабости. Климов дернулся, и только.
Червяк на крючке.
— Иной и раздумает жить, а живет, — свистящим шепотом заговорила Шевкопляс и отвела руку назад.
Вахлак подал ей шприц.
Задереев, этот импозантный педераст, сосредоточенно ощерился, и темные провалы его глаз недобро сузились. Он сел на климовскую руку.
— Бог захочет, разума лишит.
Вахлак хихикнул:
— У него что, крыша поехала?
— Заткнись, — оборвала его Шевкопляс и бесцеремонно провела рукой по лицу Климова: — Дурашка, с кем связался? Малохольный…
А в глазах изумрудные искры.
— Пережми.
Слова и фразы задевали слух, но отвечать Климов не мог. Язык его не слушался. Лекарство холодяще натекало в вену, согревалось в ней и жгуче обволакивало климовское сердце. Истошная, смертная ярость загнанного зверя напрягла все его мышцы, ослепила мозг, и он, уже не помня ничего, забился под иглой…
27
Каким-то чудом ему удалось вырваться.
Дождь перестал, в палате было тихо. Мучители его исчезли, но тьма, глубокая ночная тьма усиливала чувство безысходности.
«Надо пойти, узнать, который час?» — оперся на локоть Климов, но мертвенная слабость не давала встать с кровати, и он, перевернувшись на живот, решил с нее сползти. Все-таки гипнозом Шевкопляс владеет здорово.
Коснувшись ногами пола, он стал нашаривать шлепанцы и вдруг почувствовал, как зло и режуще в нем зашевелилась боль, где-то глубоко, внутри, почти у самого сердца. И эта боль была сравнима с прожорливой чуланной крысой, прогрызавшей нору в его теле. И как только он представил эту отвратную тварь, его охватил приступ тошноты. С трудом ему удалось добежать до туалета.
Из открученного крана, слабо и прерывисто сливаясь в хлипкую струю, иссякающе лилась вода, и Климов с ужасом подумал, что из больницы ему вряд ли выбраться. Еще два-три таких ночных визита, и его сознание померкнет. Не столько от кошмарной боли, сколько от боязни с о с к о л ь з н у т ь… Галлюцинации были настолько зримыми, что он начал терять чувство реальности.
Вернувшись в палату, он безжизненно рухнул на кровать и закусил край одеяла. Боль надо было перетерпеть. Где-то в глубине сознания, в самом его дальнем уголке жила догадка, что сейчас любое из лекарств будет смертельным. Он попытался разглядеть лицо Чабуки, но в палате было так темно, будто оконное стекло, не в силах более выдерживать холодную накипь угасшего дня, внезапно пролилось, и в сирое больничное узилище напористо хлынула густая мгла ненастной ночи. Кажется, снова начался дождь, на улице гудело, и качающиеся ветки деревьев задевали водосточную трубу. Жестяной звук заставлял Климова время от времени вздрагивать, и он с горестным отчаянием смотрел на дверь, как будто она вот-вот откроется, и он увидит своих близких: сыновей, жену…
«Передаются же кому-то наши мысли». — Он подтянул колени к подбородку и слезно предположил, что «должны». Иначе смерть.
Придя к такому мрачному выводу, он скрипнул зубами и застонал. Похоже, он стал понимать предназначение случайностей, не связанных, на первый взгляд, одна с другой, но отчего-то оставивших в его сознании глубокий след. Взять хотя бы случай с сыном Легостаевой. Сомнений нет: он стал очередной жертвой Шевкопляс, как стал ею и Климов, и еще незнамо кто…
За окном порывисто шелестели ветки, шумел осенний дождь, и мысли, словно водяные потоки, размывали русло кошмарного сна. Постепенно становилось ясно, что человеку можно не бояться темных пятен в памяти, они еще обязательно засияют самым чистым светом… Это так же верно, как и то, что душа требует нового, хотя ход жизни и не всегда бывает понят, но рано или поздно надо узнать о свойствах и законах всего мира. Поэтому и существует магия.