Магия тени
Шрифт:
— Свезло вам, свезло, поганцам! — повторял лысый бородатый орк, которого повели к плахе первым. — Мы бы в городе живо порядок навели!
— Да это ж Хорь-побирун! — весело выкрикнул кто-то из толпы. — Какой те в городе порядок наводить, ты в дому-то в своем порядка навести не можешь!
— И в штанах своих тоже! — сипло добавила дебелая орчиха, наблюдавшая за действом с усмешкой, подбоченясь.
В толпе захохотали.
Тяжелый топор медленно поднялся и сразу же, будто передумав, пошел вниз. Хрясь! — и лысая голова покатилась по наклонному помосту, по желобу,
Хон стоял прямо перед помостом, рядом с четырьмя стражниками. Наместник присутствовать на казни отказался, заявив, что ничего любопытного там не увидит.
Повели следующего, пузатого краснощекого старика. Он шел, трудно переставляя ноги, словно тело забыло, как это делается. Глаза его, мутные и слезящиеся, бездумно перебегали по возбужденным лицам в толпе, от одного к другому, пока не остановились на старшине стражи. Старик запнулся, дернул плечом, за которое держал его стражник, вдохнул с клокотанием, едва не поперхнувшись, и визгливо заорал Хону:
— Я ж тебя на руках качал, сволота ты поганая!
Старшина стражи стоял, сложив на груди руки. Лицо его было невозмутимым, словно он и не слыхал ничего. Зато в толпе позади него слыхали все очень хорошо, и заворчали, зароптали. Хон обернулся, потянул руку к мечу на поясе, и люди тут же смолкли, опустили головы.
Хрясь! — клюнул топор во второй раз. Загупала по сухим доскам голова.
Люди в толпе снова зашептались. Слов было не разобрать.
Третий преступник, человек в жутко грязной нарядной одежде, неумолчно бормотал, прося у Божини заступничества, и дико оглядывался вокруг. Вновь развеселившиеся люди отпускали едкие шуточки про его наряд и неверную поступь.
— Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, Божиня, сохрани, — как заговоренный, твердил мужчина, стреляя горячечным взглядом по сторонам.
В толпе глухо взвыла женщина, вслед за ней зашелся воплем ребенок.
Хрясь!
Руки у приговоренных были связаны за спиной, ноги — между собою, на длину веревки в полшага. Но четвертый приговоренный, стриженный «под эллордца» худой эльф, вырывался так отчаянно и кричал такое плохое, что пришлось его приложить по затылку и дотащить до плахи в бессознательности.
— Не по-человечески это — беспамятным головы рубить, — осудили басом из толпы.
— Так ведь он и не человек! — тут же отшутились несколько голосов.
Вокруг снова расхохотались и принялись перебрасываться колкостями под стук катящейся по помосту головы. Среди гогота старшина стражи расслышал несколько слов на исконно-эльфском — злобное «Йель’ва хон-на».
Последним вышел гном — сам вышел, на полшага впереди стражников, и с таким видом, словно делал собравшимся огромное одолжение. Он, единственный из приговоренных, молчал, только презрительно кривил толстые губы.
Из толпы позади Хона вывернулся Эдфур — почитаемый среди мошукских старожилов гном. В прежние времена, когда половина
По угрюмому выражению лица Эдфура Хон заподозрил, что гном на плахе — его приятель. Или ближайший родственник — кто-нибудь вроде внучатого племянника соседа по деревне свата Эдфуровой троюродной тетки.
Но на помост гном не смотрел, а смотрел на Хона. И не сердито, а просто насупленно.
— Ну? — непонятно спросил он и сложил на груди мощные короткопалые руки. — И чего ты скажешь про все это бдыщево дерьмо?
Старшина стражи сплюнул себе под ноги. Демонова матерь поймет этих гномов!
— Следующим балаболкам всунем в пасти кляпы, когда поведем их на плаху, — отрезал он.
Испятнанный топор, тускло блеснув на солнце, поднялся в пятый раз.
— Оль! — Худенькая молодая женщина замерла на пороге дома, удивленная.
Маг вперевалку поднялся по трем деревянными ступеням, остановился на крыльце, глядя на Умму с добродушной усмешкой. Она была такой забавной, когда ей случалось растеряться, — прям как дите малое, право слово.
— Ну что Оль, Оль, — проворчал он, продолжая улыбаться, — в дом-то позовешь? Нальешь компотику из еловых шишек, перескажешь новости?
— В баньке попарю и в печь посажу. — Она обрадованно рассмеялась, шагнула к магу, шутливо взъерошила его волосы, выгоревшие за лето и жесткие, как сухие пшеничные стебли.
Оль тоже рассмеялся, подхватил подругу на руки, обнял крепко-крепко, с удовольствием вдохнул запах трав, которым пропитались ее волосы и платье — крашеное, светло-голубое, не по-домашнему гладкое и ладное.
Как будто Умма ждала кого-то, кто не должен был понять, что его ждут.
Выпустив подругу, Оль внимательно оглядел ее смущенное личико и понял, что не ошибся. И в который раз мимовольно удивился, каким же молоденьким остается это лицо — ни морщинки, ни складочки, кожа аж сияет и румянец — во всю щеку. Чего тут делают с женщинами, в этом Эллоре? Вот даже матушка Оля, пожив в эльфийском пределе полмесяца, посвежела и вроде как помолодела. А та одинокая эльфийка, с которой мать поселили, — та по виду годится ей пусть не в дочери, но в племянницы наверняка, хотя лет эльфийке почти столько же.
— В баньку уже некогда, — маг кивнул на верхушки деревьев, на которых трепетали бледные закатные отсветы, — уже костры складывают. Я подумал — чего нам поодиночке туда плюхать? Зайду вот к вам, компотику хлебну, полюбуюсь на тебя, красу писаную. А там вместе и пойдем. Пойдем же?
— Конечно, пойдем! — Девушка посторонилась, пропуская гостя.
Домик, в котором жили Умма и ее племянник Аррин, был одноэтажным, маленьким, устроенным по эльфийскому обычаю не из бревен, а из внешних частей стволов от гигантских деревьев, переложенных смесью мха и какой-то местной смолы. Дома получались уютными, душистыми и очень теплыми. Хотя какая тут зима в Эллоре, смех один, ортайская осень бывает холодней.